Он дождался, когда парень исчезнет в мрачной пустоте дома, потом заговорил, то и дело прерываясь, чтобы перевести дыхание:
— Андрей… Столько дел с тобой своротили. Всякие были дела — славные… А иное вспомнишь — паскудство одно… Помнишь, как ризы с икон обдирали? А еще вот… Прости, я тебе не верил, думал, не ты ли та крыса… А теперь… ты ж мне брат все же! Ухожу я, чую, кончаюсь… Никаноровна, бывало, затянет:
Хорошо поют синички —Здесь мы больше не жилички.Хорошо поют скворцы —Здесь мы больше не жильцы!
Лицо Думанского мучительно скривилось. Челбогашев закашлялся, сплюнул на снег кровью:
— Хотел я тебя, Андрюха, через плешь… Думал все деньги себе… Знал, что ты с Шерри путаешься и сбежать с ней хочешь… Даже в мыслях сколько раз тебя кончал и фараонам сдавал за пятьдесят косых… Вот меня Господь за такие мысли и… Послушай, — тяжело дыша он продолжал, — я тут для себя понял, но уже поздно… Богат не тот, у кого все есть, а тот, кому ничего не нужно.
Вернулся «связной» со стаканом воды. Руки парня заметно дрожали. Викентий Алексеевич отобрал у него стакан, осторожно разжал «брату» зубы, попытался напоить, но тот закашлялся и забрызгал «Васюхе» руки черной кровью… Вдвоем все же кое-как занесли Челбогашева в дом.
— Где здесь можно помыться? — спросил «Кесарев», чувствуя, что его вот-вот стошнит.
Подручный «отрок» уныло заканючил:
— Хозяин, мне деньги нужны. Раз не удалось прикончить Думанского вашего, может, мне продолжать ходить за ним?
— Пожалуй, ты прав. — Адвокат не смог сдержать горькую улыбку, как-то обреченно кивнул головой. — Да, продолжай… Следи…
С веранды неожиданно донеслась затейливая дробь, словно в дверь долбила обученная птица: три удара в быстром темпе, потом еще пробарабанили пальцами «фразу» из «Чижика-пыжика», а вдобавок последовало два коротких удара с перерывом в секунду.
— Это свои, хозяин, — успокоил ушан резко встрепенувшегося «Кесарева». — Нешто по стуку не признали? — И побежал открывать.
С улицы бешеным вихрем влетела молодая цыганка, которую, впрочем, при всем желании нельзя было назвать даже миловидной. Развевающиеся, черные как смоль волосы и хищный, как птичий клюв, продолговатый нос, делали смуглую незнакомку похожей не то на ворону, не то на галку. Приглядевшись, Викентий Алексеевич заметил, что таборная «красотка» к тому же еще и в интересном положении. Живот, который она и не думала скрывать, колыхался в такт ее движениям, норовя выпрыгнуть из цветных юбок.
— Ай ты, сокол ты мой ясный! Васенька мой! Алмаз драгоценный! — выкрикнула она, заключая оторопевшего Думанского в цепкие объятия. — Живой, золотой мой, бриллиантовый! А мама-то моя нагадала, что умер ты. Знал бы, как извелась я, все глаза выплакала. А мне в таком положении вить как? Расстраиваться никак невозможно, а то ребеночек печальным родится — ой, би-ида будет! Ты ж не хочешь, чтобы сынок наш все время слезы лил? Говори, милый, говори, золотой… Что молчишь, а? Не хочешь ведь…
— Ну что так смотришь, будто не признаешь? — продолжала она. — Я ж это, Зара! Жена твоя перед Богом и людьми… хоть и невенчанная. Да не пугай же меня так, яхонтовый ты мой…
Думанский неловко попытался освободиться от чересчур темпераментной, неугомонной собеседницы. Ворот рубашки чуть раскрылся и крестик на тонкой серебряной цепочке выскользнул наружу. Увидев его, цыганка так и расцвела в радостном удивлении:
— Ай! Слава тебе, Господи. Такой подарок ты мне сделал — крестик святой носишь!
— Видишь, послушался тебя, — ответил Викентий Алексеевич наугад, подобно человеку, с завязанными глазами передвигающемуся по тонкому льду. — Он-то и спас наверняка. Вот теперь, когда умру, так и отпоешь меня по православному обычаю, с соблюдением всех канонов.
«Значит, у меня „жестокий романс“ с девкой из табора — да-а-а… Интересно, какие еще сюрпризы мне приготовлены? — размышлял про себя Думанский. — Сводная сестра в приюте для умалишенных, тетушка-миллионерша или крестник, отбывающий срок в каторжной тюрьме?..»
— Что ты, что ты, драгоценный мой? Вон вить о чем вздумал — помирать! Ай, ты смотри ж! Зачем об этом думать? — Зара запрещающим властным жестом приложила ладонь к губам «Кесарева». — А жить теперь долго будем — сыночке отец, мама нужны. Грех о смерти думать, судьбу дразнить! Раз на тебя гадать не получается, так, стало быть, и нет у тебя судьбы, сокол мой ясный…
Но тут взгляд зорких цыганских глаз упал на Челбогашева, лежащего в отдалении на кушетке возле жарко натопленной печки-голландки. Оставив «Кесарева», Зара преодолела это расстояние каким-то кошачьим прыжком и принялась хлопотать над смертельно раненным бандитом. Она терла ему руки, приглаживала волосы, извивалась над беднягой черной тенью, чертила над ним в воздухе непонятные знаки, то беспрестанно что-то бормоча, то внезапно вскрикивая. Наконец обреченный слабым жестом пальцев отстранил от себя знахарку. Та, измученная бесполезной борьбой со смертью, отошла и остановилась в двух шагах от постели, обхватив голову руками и все еще покачиваясь, но уже молча.
На минуту бандит приумолк. Думанский видел, что все вот-вот кончится: лицо синело на глазах, и только коченеющие губы шептали из последних сил, однако твердо:
— Забирай теперь всю казну… Я сказал, всю казну забирай! Богат не тот, у кого все есть, а тот, кому ничего не нужно. Поверь брату: это закон! Деньги должны принадлежать тому, кто может толком ими распорядиться. Ты один остался… Ребят жалко — ничего им там теперь не нужно… Я-то хоть погулял здесь… Ты меня, Андрюха, лихом не поминай! У Никаноровны, в мешке с провизией… — Дмитрий захрипел, — там всё… Я ж тебя обманул в прошлый раз: сказал, будто Яхонт отобрал… А теперь уходи — один я хочу побыть… Да, свечку поставь за упокой — может, простит Господь душегуба? — он поднял на «Кесарева» глаза, в которых был только этот последний вопрос и холод смерти.
Викентий Алексеевич подумал: «Как знать? Ведь сказал же Господь покаявшемуся разбойнику: „Ныне же будешь со Мною в раю!“».
Не дождавшись ответа, Челбогашев упрямо вытвердил:
— Уходи, говорю…
Но Думанский присел на корточки и осторожно поднял «брата» на руки:
— Я панихиду закажу, Дмитрий, а Господь все прощает.
Еще держа Челбогашева на руках, он ощутил, что брючный карман того оттягивает что-то увесистое, и тут же вспомнил про гуляевский смит-вессон. Это действительно был отобранный пистолет. Блеснула в полумраке серебряная табличка с гравировкой: «Адвокату Думанскому от благодарного негоцианта…» «Да. Мне-то он принадлежит по праву, а тебе, Дмитрий… — Викентий Алексеевич подумал и заменил смит-вессон на промасленную „игрушку“ с „Сестры-реки“, из которой так и не было сделано ни одного выстрела. — Это тебе от братана Андрюхи на вечную память». Умирающий удивленно взглянул на «Васюху-Андрюху», и тут же блеск в глазах его потух, а голова беспомощно повисла. Адвокат подумал: «Отошел». Бездыханное тело Думанский завернул в простыню — до савана ли тут? Причитающая по-цыгански Зара старалась помочь, но у нее тряслись руки и, в конце концов, оставив эти нервные попытки, она уселась на стул в углу, продолжая что-то тихо приговаривать навзрыд.
Адвокат-«Кесарев», позвав за собой мальчишку-связного, вышел во двор. Вдохнув свежего морозного воздуха и растерев снегом лицо, он спросил притихшего парнишку:
— Тебя как звать-то?
— А вам для чего? — испуганно ответил тот. — До сих пор не требовалось. Я же всегда все справно исправляю, если за кем последить, узнать, сказать кому чего или при-несть. Так-то Гаврошем меня кличут, или забыли? А до имени-то у вас никогда интереса не было…
— Значит, теперь есть. — Чтобы ближе расположить к себе, Думанскому необходимо было по имени обращаться к этому маленькому, но все же человеку, а не бессловесной «твари дрожащей».
«Отрок», казалось, даже вытянулся и расправил плечики:
— Ну, Петька я. Петром крестили.
— Тогда слушай меня внимательно, Петя. Хочу тебе не мелочевку какую, а серьезное, козырное дело поручить. Вот тебе деньги…
Ушан увидел две четвертных кредитки и в его светлых голубых глазах мгновенно загорелся порочный огонек. «Жаль, — с разочарованием подумал Думанский, — почти ребенок, а уже испорчен», — однако продолжал:
— …Утром постригись, приоденься как следует. Завтра же явишься в новый дворец князя Мансурова, что на углу Фонтанки и Гороховой (сам увидишь красивый дом). Вот тебе, Петя, задание от фартовых людей: устройся там на службу. Кем угодно — хоть двери открывать, хоть кучерам помогать. Не получится к Мансурову — не беда: напротив есть пекарня, всегда можно в ученики пойти или вразнос торговать по округе. В общем, как удастся. Угождай начальству всячески, всюду пролезь. Главная твоя задача — постараться узнать, что в мансуровском доме происходит, и даже около него. Кто там живет, кто бывает, кто приходит, кто уходит. Кто остается. Соображаешь? В доверие, конечно, не войдешь — не по силам, но, по возможности, смотри во все глаза и ухо держи востро! Но самое важное — должен ты, брат, вычислить, приезжает ли туда и в какое время все тот же известный тебе адвокат Думанский. Этот господин, видишь ли, намылился от меня за границу убежать. Понимаешь, Петруша, изловить я его жажду, уж очень много этот жук конторский мне насолил… Удастся его поймать, золотом потом с тобой рассчитаюсь. А с этим вражиной у нас свои особые счеты имеются… Хотим мы, Петруша, бо-ольшое дело провернуть, банк огромный сорвем — на всю Россию-матушку прогремим! И ты в нем свою долю получишь, не сомневайся — я слов на ветер не бросаю. Значит, как только появится там господин Думанский, мигом на хазу (ты знаешь куда) — отыщешь меня и лично сообщишь! Только смотри — об этом базаре никому, и все новости мне лично на словах! А что — сослужишь службу, пожалуй, станешь великим, Петр…
