— Я в полном аж-журе, мадемуазель, и соответствую-с… — Затем он без приглашения молча прошел в гостиную.
Сердце Молли оборвалось, она поняла: случилось что-то страшное.
— На улице совсем скверно — факт! Но ведь это не помешает нам приятно провести вечерок? Развлечемся, а? — бесцеремонно осведомился гость. Покачиваясь, он потянулся влажными губами к руке Молли.
Девушка отшатнулась:
— Quelle honte! Votre conduite est insupportable![96]
«Да он совсем пьян! Или может, мне все-таки чудится?»
— Викентий! Ради Бога, объяснитесь. Я должна знать, что с вами произошло… Чем я могу тебе помочь? — она пыталась заглянуть ему в глаза.
Думанский раздраженно отмахнулся:
— Все эти чувствия ни к чему! Подумаешь! Ну, может, и перебрал накануне, а теперь… — Он издал неприличный звук, выпустив воздух через выпяченные сжатые губы, как бы иллюстрируя происшедший с ним конфуз. — В общем, устал малость… А ты не задавай вопросов! Не ж-желаю-с! И зачем этот твой французский? Н-не люблю!
С этими словами отяжелевший «Думанский» плюхнулся в то самое кресло, возле которого еще так недавно, так вдохновенно говорил Молли о своей любви.
Молли начинала терять самообладание. «Не его слова, не его жесты! Откуда эта отвратительная развязность?»
— Милый, тебе плохо, я понимаю, но главное сейчас — отдохнуть и успокоиться…
Однако казалось, слова ее не доходят до сознания Викентия.
— Да ты сама успокойся! — оборвал «Думанский», грубо обхватив растерявшуюся Молли за плечи и пожирая ее мутным, плотоядным взглядом.
«Боже! Он обращается со мной как с кокоткой!» Молли дрожала от негодования и отвращения: на глазах у нее «Думанский» самым необъяснимым образом все более превращался не в повесу даже — в банального уличного хама.
— Ну что, развлечемся? Водочки, икорки, а может, фруктов, шампанского? Я-то всю эту ерунду, конфеты и прочее, терпеть не могу, а ты, наверное, предпочитаешь с шиком?
Молли молчала, с ужасом ожидая продолжения — то ли еще будет?
— Никак у тебя чего-то с нервами, киска? Врачи в таких случаях порошки прописывают, а по мне, от нервов одно лекарство: выпей хорошенько — и все как рукой снимет. Вернее средства нету, это я тебе говорю… — он запнулся, — Викентий Думанский!
«Нет! Он не такой! — упрямо твердила про себя Молли, едва сдерживая слезы. — Он благородный человек. Он чистый, чистый…»
— Прошу тебя, Викентий, не надо так… Тебе совсем не идет… Глупость какая! Абсурд! Я не узнаю, не узнаю тебя, не пугай меня! Это жестоко, в конце концов! Как ты груб… И откуда эта бульварная пошлость — «киска»?! Quelle honte!
Она опять невольно перешла на французский. Но мольбы ее не трогали Викентия! Он всем своим видом выражал полное непонимание и, казалось, даже презрение к подобной реакции Молли. Отчаявшись, она наконец зарыдала, закрывая ладонями лицо.
— Ну вот еще! — поморщился гость. — Я же сказал, не надо сцен. Тоже мне недотрога! Терпеть не могу бабью сырость… И надоело мне это французское сюсюканье — я не голубь ворковать тут! Принеси-ка лучше чего поесть или прикажи кому-нибудь — я голоден как волк. — Он с бесстыдной улыбкой заглянул в самые глаза Молли. — Какой с меня толк, с голодного? А? И не упрямься, киска, уж я-то прекрасно знаю, чего тебе хочется!
Думанский бесцеремонно взял Молли за подбородок, она инстинктивно отпрянула, ударив его по руке.
— Не прикасайтесь ко мне!!!
— Да ты что, совсем уже того?! Я тебя живо вылечу от всех хворей разом. А ну пошли! — распалился «Викентий».
— Оставьте меня! — все с тем же отвращением повторила Молли, уклоняясь от назойливых объятий. — Я прошу — не надо! Мне плохо!!! Я хочу остаться одна! Вам лучше прийти в другой раз… завтра.
На лице гостя застыла гнуснейшая ухмылка. Столь решительный отпор обескуражил его. И теперь он не знал, что предпринять дальше.
«А вдруг это действительно не Викентий? Возможно ли? — мелькнуло у Молли чудовищное предположение. — Даже если не Думанский, однако как внешне похож… Но тогда КТО же это?» Успокаивая скорее себя, нежели гостя, Молли как можно равнодушнее и тверже произнесла:
— Знаешь, нам действительно следовало бы увидеться завтра, а сейчас уходи. Так будет лучше для нас обоих. Мне нужно с тобой о многом поговорить, но не теперь.
Однако гость не унимался, хотя его уже порядочно развезло. Он, подобно трактирному буяну, уже готов был рвануть рубаху на груди.
— Что же ты ломаешься-то? Я ведь тоже ч-человек! У меня, может, горе, а ты мне от ворот поворот… Ну скажи, может у меня быть горе? А? — Он перешел на крик: — Да если б ты знала, что я сделал! Что я сделал!!! Да меня… Все вы такие! Под тарантаску меня подвести хотите, твари?! Жилы из меня тянете, на палку наматываете! Смерти моей хотите?!
«Думанский» зарыдал, пьяно размазывая слезы по лицу, однако вид его не вызвал у Молли ни капли сострадания, зато убедил ее, что этому странному типу ни в коем случае нельзя ни напоминать о «его» записке, ни рассказывать о приходе Кесарева, ни вообще о чем бы то ни было…
— Возьму и повешусь сейчас! Прямо здесь! — ревел он. — Не веришь? Вот сейчас, извольте-с, к вашему у-до-воль-ствию, на галстуке. Погоди… Не развязывается, ч-ч…т! А-а-а! Не хочешь?! Нервишки хилые?
Собравшись с силами, «Думанский» ногой распахнул дверь в прихожую и стал пробираться к выходу из квартиры. Увидев перед собой зеркало, он отпрянул, словно не узнал себя в отражении. Грязно выругавшись, с грохотом захлопнул за собой дверь.
Оставшись в одиночестве, Молли никак не могла успокоиться — ее охватила нервная дрожь, ползучий, отвратительный страх сковал сознание. Бессмысленно бродя по комнате, она то заглядывала в прихожую, то возвращалась к столу, наливала воду из графина в стакан и, машинально отпив, неосторожно ставила его обратно на стол: вода расплескивалась, оставляя пятна на платье. Молли равнодушно смотрела, как струйки стекают со стола на ковер, и уже забывала о том, что делала мгновение назад.
«Что происходит?! Если это все же Викентий, то он, вне всякого сомнения, сошел с ума. Сам не ведает, что творит! Должно быть, письмо все-таки было написано им в момент просветления. Говорят у больных психически это случается. Отсюда и такое необычное, механистическое „чистописание“. Да нет, это даже не помешательство… Он НИКОГДА бы не позволил себе такого… Эта пошлость… Будто человека подменили! Но это же он! Каждая черточка… Не двойник же, в конце концов? Кошмар какой-то! И ведь я же не сплю? А может, это со мной… это я с ума схожу?!» Молли опустилась в кресло, но, инстинктивно вздрогнув при мысли о том, что здесь только что сидел странный некто, вскочила и опять принялась бродить по квартире. И все же это хаотичное, безостановочное движение не могло в полной мере отразить того, что творилось в ее истерзанной сомнениями душе, тем более не могло ее успокоить.
Наконец решение было принято: Молли собрала казавшиеся необходимыми вещи и покинула квартиру.
X
Лже-Думанский с некоторой опаской вошел во двор богатого претенциозного особняка, огляделся по сторонам, увидел важного дворника, со знанием дела очищающего от снега и наледи булыжник возле подъезда. Оборотень осторожно спросил:
— А хозяин-то дома?
— Как же-с, господин хороший, с утра были дома и никуда выходить не изволили!
В подъезде, у широкой, покрытой дорогим ковром лестницы посетителя встретил швейцар в ливрее — благообразный старик с седыми баками:
— Что вам угодно-с, ваше благородие?
Лже-Думанский отвечал неохотно — он не терпел препятствий на своем пути и не любил перед кем-либо отчитываться:
— Мне угодно Ивана Демидыча повидать. Ясно?
Швейцар несколько оторопел (сам-то хозяин был с ним ласков, да и многочисленным гостям не позволял неуважительно обращаться со старым слугой):
— Я, ваше благородие, не просто так здесь стою, а для приличия и порядку! Мне приказано пускать тех, кого ожидают-с, а сегодня господин Гуляев визитеров принимать не велели-с: у них меланхолия.
Лже-Думанский поморщился, достал портмоне и брезгливо протянул строгому швейцару десятирублевый кредитный билет. Старик как бы нехотя выказал готовность услужить:
— Ну-с извольте! Попрошу пальто ваше. К Иван Демидычу я сам вас провожу.
Новоиспеченный «адвокат» отстранил слугу:
— Отвали! Как-нибудь сам разберусь, без провожатых!
Он рванулся вверх по лестнице, швейцар же, не на шутку озадаченный, остался внизу сетовать на порчу нравов в благородном сословии: «Совсем невоспитанный господин и запущенный какой-то. Чтобы в прежние времена да такая некультурность! Разве ж это барин? И на купца-то приличного не похож. Никаких понятий! Может, и деньги-то у него фальшивые!» — Он стал с пристрастием разглядывать ассигнацию.
