Утверждают, что взрыв разрушения машин и других беспорядков (луддизм)[208], являющийся важнейшим примером самостоятельной борьбы трудящихся классов, безусловно коренился в экономическом недовольстве. Во-первых, он возник одновременно с наступлением тяжелейшей торгово-промышленной депрессии в ходе этих войн. Во-вторых, наиболее затронутые им группы — работавшие на ручных станках ткачи Южного Ланкашира, рамные вязальщики Ист-Мидленда и стригали из Вест-Райдинга — являлись сравнительно преуспевающими ремесленниками, которых так или иначе особенно сильно задевали перемены в промышленности, будь то внедрение нового машинного оборудования, отмена правил ученичества и ряда законов, охранявших стандарты, сокращение сдельных ставок или разработка новых технологий, благоприятствовавших массовому производству и подрывавших ремесленничество. Первые десять лет XIX столетия, когда накопились эти неблагоприятные факторы, отмечены попытками поправить дело законными или, по крайней мере, мирными средствами. От этих методов полностью и не отказывались — в 1812 г. вязальщики под руководством Грейвенера Хенсона (Gravener Henson) затратили массу времени и сил на то, чтобы парламент принял к рассмотрению законопроект, регулирующий их отрасль, — но к тому времени уже давно стало очевидным, что на этом пути едва ли можно многого добиться. Вряд ли стоит удивляться тому, что после наступления общего экономического кризиса 1811 г. последовала волна серьёзных волнений. Так, начиная с марта 1811 г., группы вязальщиков, называвших себя последователями некоего «генерала Лудда» предприняла ряд ночных набегов на селения северо-западного Ноттингемшира, в ходе которых они разрушали ткацкие станки хозяев, которые, как считалось, угнетают народ (напротив, тех хозяев, которые придерживались старых приёмов, или тех, которые теперь на это соглашались, оставляли в покое). В начале 1812 г. эти беспорядки прекратились, главным образом потому что рамным вязальщикам удалось кое-чего добиться и они были убеждены в возможности прохождения законопроекта Хенсона через парламент, но почти сразу же последовала новая волна беспорядков в Ланкашире и Йоркшире, начавшаяся с ряда серьёзных продовольственных бунтов в Манчестере и его окрестностях, нападения на фабрику в Миддлтоне, при котором семь его участников погибли, массового нападения на фабрику Уильяма Картрайта (William Cartwright) в Роуфолдсе и убийства одного особенно неуважаемого в округе хозяина, Уильяма Хорсфолла (William Horsfall). Томпсон, приняв за чистую монету широко распространённые слухи о принятии присяги, ночной муштре и вооружённых набегах, с волнением описывает последующие несколько месяцев. Итак:
«Летом 1812 г. в охваченных беспорядками графствах находилось не меньше 12.000 солдат, больше, чем под командованием Веллингтона на Пиренейском полуострове. Очень долго от всей этой огромной армии не было никакого толку… из-за великолепной разведки и налаженной системы связи луддитов, которые как мыши проскальзывали через знакомую местность, а кавалерия лишь с грохотом носилась рысью от селения к селению»[209].
Не будем говорить о небрежности Томпсона в отношении военных деталей, — в сражении при Саламанке 22 июля 1812 г. под командованием Веллингтона находилось примерно 30.000 британских солдат — можно ручаться, что эта картина преувеличена: армейские командиры на местах в один голос отрицали наличие опасности восстания. На Севере Англии не было ни вооружённого восстания, ни даже военного положения, а беспорядки фактически быстро пошли на убыль. Причины этого очень просты: все собственники, подвергавшиеся давлению, пришли к единству, к тому же почти полный провал луддитов, когда дело дошло до штурма забаррикадированных, хорошо защищённых фабрик, быстро разубедил их в ценности такой тактики, тем более когда разрушение машин стало караемым смертной казнью преступлением, а нескольких главарей отправили на виселицу или в ссылку. Между тем да простит нас Томпсон, подвижные патрули, которыми власти наводняли мятежные округа, оказались чрезвычайно действенными в плане сдерживания перемещений крупных групп бунтовщиков. Хотя с луддизмом полностью не покончили — вспышки его наблюдались в конце 1812 и в 1814 гг. — восстание рабочих уже причинило максимум вреда и было усмирено, а правительство, сочтя положение достаточно спокойным, вскоре вывело большую часть дополнительных войск, направленных в охваченные луддизмом районы, собственники же отказались от большинства уступок, на которые им временно пришлось пойти.
Итак, роль луддизма в качестве революционной силы сильно преувеличивается. Однако утверждение о его неэффективности не означает, что он совсем не имел революционного характера. Хотя армейские офицеры, посланные на подавление луддизма, в целом сходятся в том, что он являлся плодом экономических бедствий, существуют многочисленные данные, свидетельствующие о том, что у луддизма всё-таки был мощный политический козырь, особенно в его риторике. Например, появлялись листовки, требовавшие казни принца-регента, брошюра, ходившая по Лидсу, призывала всех арендаторов-издольщиков и ткачей, а также «широкую публику» «последовать примеру благородных граждан Парижа», а письмо луддитов из Ноттингемшира говорило об избавлении от «огромного бремени налогов, беспримерного государственного долга, продажного и деспотического правительства [и] многочисленной толпы, пользующейся незаслуженными синекурами и получающей незаработанные пенсии»[210]. Поэтому Томпсон безусловно прав, утверждая, что луддизм нельзя считать исключительно экономическим движением. И всё же, несмотря на это, представляется совершенно невозможным объединить луддизм с более широкими требованиями мира, политических реформ и отмены правительственных декретов. Так, движение за мир 1812 г. почти не нашло откликов в луддитском Ноттингемшире, к тому же участие рабочих в кампании против декретов было самым мощным в тех районах, где сохранялось спокойствие (правда, Томпсон полагает, что везде, где «хозяева сами… толкали на демонстрации и петиции против правительственных декретов… недовольство рабочего класса удерживалось главным образом в «конституционных» рамках»[211]). Более того, руководители ноттингемширских рамных вязальщиков, которых считают претендентами на руководство луддитами этого графства, специально заявляли, что их не интересуют вопросы, относящиеся к войне как таковой:
«Не правительственные декреты, не… армия Бонапарта разрушают промышленность в этих графствах. Нет! Зло идёт из другого источника: оно — в самих фабриках, оно — в бесчестных спекулянтах, выпускающих фальсифицированные товары[212], обманывающих и обирающих общество»[213].
Из этого следует, что Томпсон прав, указывая, что во время революционных и наполеоновских войн трудящиеся классы начали проявлять своё особое политическое сознание в ответ на натиск политики свободной торговли и фабричной системы. В этом плане луддизм фактически представляет собой побочное явление. Гораздо важнее рост тред-юнионизма среди значительных групп трудящихся и, особенно, квалифицированных рабочих, причём, как представляется, пресловутые акты о союзах (Combination Acts) 1799 и 1803 гг. в этом отношении почти не возымели действия. Это не означает, что тред-юнионы не подвергались гонениям, но тред-юнионизм, далеко не сокрушенный, выжил во многих отраслях промышленности, где он приобрёл прочные позиции,
