Любой флирт консервативной коммунистической власти с русскими националистами, равно как любые поползновения с их стороны упирались в непреодолимые препятствия. Часть из них коренилась в самой природе советского режима. «Священной коровой» оставалась официальная советская версия марксизма — сакральный источник строя и режима. Решительно отвергалась даже такая робкая попытка национал-большевистского синтеза как теория «единого потока» (континуитета царской и советской России), впервые апробированная на страницах «Молодой гвардии» второй половины 1960-х гг. Незыблемой оставалась коммунистическая монополия на власть: политика включения никогда не предполагала предоставить националистам какое-нибудь реальное влияние на советскую политику. Справедливости ради укажем, что они сами не заходили настолько далеко даже в самых дерзких своих упованиях.
Но еще важнее были фундаментальные ограничения, коренившиеся в самой природе имперской политии континентального типа. В старорежимной, советской ли модификации она существовала и развивалась прежде всего (если не исключительно) за счет эксплуатации русских этнических ресурсов, причем в советскую эпоху тяжесть и масштабы этой эксплуатации значительно выросли. Главное, системообразующее противоречие советского строя составляло противоречие между русским народом и коммунистической империей. Разрешить его было возможно, пожертвовав империей или русскими. (Впрочем, как показало историческое развитие, ослабление русского народа неизбежно вело к гибели империи.) Хотя русские националисты почти единодушно и безоговорочно выступали за сохранение единства и целостности СССР, они не были готовы безоглядно бросить на алтарь советской мощи русский народ. В то же время любые реальные, а не символические шаги навстречу требованиям равноправия РСФСР и учета русских интересов, что и было лейтмотивом русского почвенничества, объективно подрывали базовые основания СССР
В контексте нашей темы культурно-идеологическая ситуация брежневской эпохи может быть упрощенно описана как конфликт двух идеологий: официального советского консерватизма и русского этнизирующего национализма, требовавшего адаптировать советские институты, структуры, социополитические и культурные практики под русские национальные интересы. (Здесь надо отметить, что между самими националистами не было согласия насчет того, какие институты и структуры наилучшим образом подходят для русских.) Таким образом, русский национализм не только бросал вызов официальной идеологии. Несмотря на подчеркнутый и зачастую искренний политический лоялизм, своим идеологическим и культурным содержанием он объективно, помимо собственной воли ставил под сомнение легитимность коммунистического режима и имперской политии. (Пусть даже он никогда не оспаривал ее территориальные границы, а наоборот, всегда выражал полное согласие с ними.) Поэтому даже в самом лояльном и откровенно сервильном выражении русский национализм не мог не восприниматься властью как политически сомнительный, потенциально оппозиционный и подрывной. И уж тем более это относилось к диссидентскому национализму, открыто требовавшему превращения Советского Союза в национальное русское государство.
Однако субстанциальное противоречие между имперской поли-тией и русскими этническими интересами не обязательно влекло за собой конфронтацию идеологических доктрин — официальной и русской националистической. Их отношения носили более сложный и нюансированный характер, допускали взаимное влияние и обогащение. Русские националисты вполне искренне разделяли часть символов веры царской и коммунистической эпох. На протяжении двух столетий для подавляющего их большинства sine qua поп оставались имперскость России, подчеркнутый этатизм и авторитарный характер власти в стране, антизападная, антидемократическая и антилиберальная (в лучшем случае — внезападная, внедемократическая и внелиберальная) ориентация России. В свою очередь официальная идеология — не важно, в форме «официальной народности» или советской версии марксизма — пыталась включить и ассимилировать некоторые существенные элементы националистической доктрины. В конце концов, «народность» и «православие» графа Уварова были лишь парафразом русскости, а сама доктрина «официальной народности» — ответом на взрыв европейских национализмов; точно также ключевой ингредиент советского патриотизма и «гордости советского человека» составлял русский этнический национализм.
Но как бы далеко не заходило идейное взаимовлияние, по самой своей природе имперская власть не могла стать русской националистической, а русский национализм не соглашался пожертвовать русскими интересами в пользу империи. В этом смысле никакая «русская партия», понимаемая как стратегический и долговременный альянс (а не ситуативный тактический компромисс) советских коммунистов и русских националистов, была невозможна по определению. У них были, что называется, разные группы крови и абсолютная тканевая несовмести мость.
К слову о группах крови. Неославянофилы, равно как оппонировавшие им неозападники, были склонны экстраполировать этническую подоснову своего культурно-идеологического противостояния — русские vs. евреи — на советский политический истеблишмент и партийный аппарат. Коммунистическую стратегию в культурно-идеологической сфере и в отношении фракций советской интеллигенции они нередко объясняли этническим происхождением и родственными узами принимавших решения политиков или влиявших на их выработку аппаратчиков. Проще говоря, русские патриоты объясняли недоброжелательство в свой адрес еврейским происхождением или «еврейскими женами» тех или иных политиков. В свою очередь, для западников факт наличия еврейской крови (или даже смутные намеки на нее) служил презумпцией прогрессивности и либерализма.
Признавая сильные корреляции и даже, возможно, детерминистские зависимости между этничностью и культурно-идеологическим и позициями элитных групп советской интеллигенции, мы не уверены в существовании аналогичных зависимостей для советского политического истеблишмента. Устойчивую неприязнь шефа КГБ Юрия Андропова к русским националистам еще можно попытаться объяснить его еврейским (согласно националистическим апокрифам) происхождением. Но как быть с тем, что еврейские родственные узы Леонида Брежнева и Михаила Суслова не будировали с их стороны априори враждебных реакций в адрес национализма?
Да, Михаил Андреевич изрядно приложил руку к диффамации известного «сионоборца» Ивана Шевцова. Но ведь литературно слабые писания Шевцова пропагандировали неприемлемую с точки зрения официальной советской доктрины беллетризованную версию «протоколов сионских мудрецов», а на голову главного партийного идеолога Шевцов вылил такие потоки грязи и инсинуаций (в романе «Набат» Суслов был выведен в качестве верховного «покровителя сионистского подполья» в ЦК партии), что тот просто обязан был защитить собственную репутацию и реноме коммунистической партии. Не говорим уже, что в сравнении со сталинскими временами, которыми так восхищались советские консерваторы, включая Шевцова, эта кампания была вполне вегетарианской: несколько человек лишились своих постов, а в адрес романов Шевцова полетели стрелы литературной критики. Так или иначе, женатый на еврейке Суслов вовсе не был гонителем и врагом русских националистов. Более того, его помощник Воронцов поддерживал и продвигал (не без ведома патрона, разумеется) одного из наиболее влиятельных националистов — Семанова. Зато не имевший «расово сомнительных» связей, чистокровный русачок Александр Яковлев всегда был непримиримым врагом русского национализма.
Вообще доступные сейчас воспоминания позволяют уверенно утверждать, что основную массу влиятельных недоброжелателей русского национализма составляли отнюдь не «замаскировавшиеся евреи» или женатые на еврейках русские, а высокопоставленные аппаратчики из числа этнических русских290. Возможно, дело в том, что они ощущали смутную и неопределенную, но кардинальную угрозу империи, исходившую от русского национализма. Выбирая между русским народом без империи или империей за счет русских, эти коммунистические сановники делали выбор в пользу империи. В лучшем случае они, по афористичному замечанию Александра Самоварова, отводили «русским роль служения, но не господства»291. Но разве не таким был выбор русской элиты на протяжении последних нескольких веков? Высшие сановники империи второй трети XIX в. испытывали перед славянофилами тот же иррациональный страх, что и Юрий Андропов перед «русистами» в последней четверти XX в.
Положа руку на сердце, опасения в адрес русского национализма нельзя не признать провидческими. Хотя содержание националистической утопии было консервативным, по отношению к статус-кво — континентальной имперской политии — она носила субверсивный характер. Объективным результатом ее реализации неизбежно бы стало разрушение крауегольного камня имперской политии — подчиненного и зависимого положения русского народа, а стало быть, и самой политии.
