Даже властная протекция (впрочем, весьма умеренная) русофильскому тренду в культуре и литературе не смогла обеспечить его преобладающего влияния на общество. Несмотря на впечатляющую динамику, тираж «Нашего современника» уступал тиражу «Нового мира», а совокупный тираж трех «толстых» националистических журналов — тиражу одной лишь либеральной «Юности»298. И это неудивительно. Мифология русского национализма и массовые настроения шли, что называется, расходящимися курсами. Чувствительность общества к проблематике националистического дискурса (экология, моральная коррупция, демографический упадок, деградация русской деревни и т. д.) вовсе не означала его согласия с предлагавшимися националистами способами решения этих проблем. Но главное, фокус общественного внимания постепенно сдвигался в направлении, далеком от националистической повестки.
298 См.: Brudny Yitzhak М. Op.cit. P. 104-107.
При всех внутренних разногласиях националистические рецепты возрождения России основывались на общей посылке: сильная и честная власть, а также возвращение общества к традиционным русским ценностям (здесь общим знаменателем выступала смутная идея православно-коммунистического синтеза) станут залогом обновления России. Типологически националистическая программа 60-х — первой половины 80-х годов XX в. была такой же консервативной утопией, что и взгляды ранних славянофилов. Во многом это обуславливалось тем, что славянофильство (шире — националистический дискурс XIX — начала XX вв.) служило для националистов советской эпохи источником вдохновения и резервуаром идей.
Подобно славянофилам, они выдумали (или, говоря языком XIX в., помыслили) такую Россию и такой русский народ, которых никогда не существовало в помине. Подобно славянофилам, они опирались на культурно-идеологические мифы и предлагали двигаться вперед с головой, обернутой назад, в прошлое. Идеологическим ядром русского национализма советской эпохи служил идеализированный взгляд на традиционную русскую деревню как источник высоких моральных и культурных стандартов и ценностей, главную духовно-нравственную опору России. Однако л///? традиционной деревни не просто умирал, а к 70-м годам прошлого века уже, в общем, умер. «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина было прощание с деревенской Атлантидой, на смену которой пришли бетон и железо индустриального города, населенного разобщенными массами.
Истоки присущего националистам противопоставления идеализированной деревни идемонизировавшегося города уходили в славянофильскую философию. Однако изменившийся историко-культурный контекст решительно видоизменил и саму эту оппозицию. При Николае I крестьяне и деревня абсолютно доминировали количественно и социально; при Николае II даже после нескольких десятилетий бурного промышленного подъема города все еще оставались островами в крестьянском море. В преимущественно крестьянской и аграрной стране славянофильская утопия выглядела пусть и не очень реалистично, но вполне органично. Однако в последней трети XX в. Россия стала страной индустриальной и урбанизированной. Более того, РСФСР была самой урбанизированной, за исключением Прибалтики, советской республикой. В ней город бесповоротно одержал верх над деревней, пускай даже немалая часть его жителей еще не стала горожанами в полной мере.
Коммунистической власти не хватило исторического времени на «выплавку» горожанина, занимающую, согласно социологическим и культурологическим теориям, три поколения. Между тем в начале 1990-х гг. примерно половина жителей Советского Союза была горожанами в первом поколении. Среди 60-летних и старше коренными горожанами были только 15-17%, среди 40-летних — 40%, и только в числе лиц моложе 22 лет преобладали горожане во втором поколении299. При этом связь большинства горожан с сельскими родственниками зачастую была сильнее внутригородских или производственных связей. Таким образом, к моменту распада СССР большинство новых горожан по своей ментальности в какой-то мере все еще оставалось сельскими жителями.
Но даже если они и не порвали окончательно пуповину, связующую их с деревней, город все же победил деревню полностью и окончательно. И не только по формальному соотношению долей городского и сельского населения, а главное, по доминировавшим в позднесоветском обществе социокультурным и ценностным ориента-циям. Какие бы глубокие и теплые чувства не испытывали вчерашние крестьяне в отношении покинутой ими деревни, назаддороги не было, да они ее и не искали. Никто из них не собирался менять городскую квартиру на деревенскую избу без удобств, нормированный рабочий день — на тяжелую безразмерную полевую работу, доступные городские развлечения — на скуку депрессивной русской деревни. Потребительскому обществу — а при Леониде Брежневе в СССР сформировался отечественный вариант социального государства и общества потребления — были непонятны и чужды националистические призывы к аскетизму и самоограничению, антивестернизм (и в это в то время, когда Запад становился для советских людей воплощением рая на земле300) и антииндивидуализм, идея самопожертвования во имя идеальных императивов. В общем и целом, консервативная утопия русского национализма, воплощавшая ценности идеализированного традиционного общества, была глубоко чужда модернистски ориентированным советским горожанам.
299 Вишневский А. Г. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР.
М., 1998. С. 94.
300 Подробнее об отношении советского общества к Западу см. гл. 7 книги:
Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.
Естественную ностальгию по утерянному деревенскому миру, точнее по идеализированному детству, националисты ошибочно приняли за поддержку своих пасторальных и патриархальных идей. На самом деле русское сознание решительно развернулось в сторону прогрессисте ко-потребительской утопии западного извода. Этот поворот был не столько заслугой отечественных западников и либералов, сколько результатом грандиозной советской модернизации, железом и кровью выковавшей в России новое социокультурное качество — общество
Modernity. Вследствие чего идеологические призывы презиравших Россию и русских либералов-западников парадоксальным образом оказались для русского сознания, в первую очередь сознания городского среднего класса, значительно ближе и понятнее возвышенной риторики националистических интеллектуалов. Впрочем, такое уже было в начале XX в., когда русские пошли за номинально западнической и, в общем, презиравшей русский народ большевистской партией, а не за молившейся на «народ-богоносец» «черной сотней».
Но винить в произошедшем русские националисты могут и должны только себя, а не какое-то мифическое «тайновластие». Заблуждение, объяснимое для дворян второй трети XIX в., непонятно и непростительно для интеллигентов последней трети века двадцатого. Разве кто-нибудь надевал на них интеллектуальные шоры и мешал здраво оценить ситуацию? Почему неглупые и образованные люди второй половины XX века смотрели на современную им Россию сквозь очки века XIX? Они категорически отвергали политическую демократию и рынок, индивидуализм и права человека, считая все это атрибутами субстанциально чуждого и враждебного России Запада. Вот уж действительно, мертвые (в данном случае славянофилы) хватают живых.
Самое прискорбное в русском национализме советской эпохи — его интеллектуальная слепота и психологическая глухота. Люди, провозглашавшие высшей ценностью русский народ, пальцем о палец не ударили, дабы этот народ познать и понять. В националистической картине мира актуальный русский народ, народ-как-он-естъ, был заменен мифом о народе-каким-он-должен-бытъ — красивым и возвышенным, но совершенно нерелевантным. Миф этот, как и в XIX в., был создан литературой и литературной критикой. Русские националисты предпочитали не замечать, что подлинные русские совсем не такие, какими они их вообразили. Перефразируя знаменитые слова тов. Сталина, они не хотели видеть, что другого народа в России для них нет.
Яростное нежелание националистических интеллигентов признать фундаментальную реальность — победу города и городского образа жизни — носило иррациональный характер. Даже в начале 80-х годов прошлого века они продолжали утверждать, что спасение России придет из деревни, что из города нельзя ожидать ничего хорошего. (И при этом сами жили в городах!) Голоса немногих несогласных — например, Александра Проханова и Владимира Бондаренко — тонули в преобладавшем антимодернистском хоре.
Русские националисты не просто критиковали коммунистическую политику в деревне, пренебрежение экологией, культ индустриализма и проч. Они бросили вызов современности как таковой — и в этом противостоянии националисты — выходцы из деревни было заедино с рафинированными «асфальтовыми» националистами. Их утопия была не просто консервативной, а, говоря без обиняков, реакционной. Причем реакционной настолько, что обретала революционный характер. Точь-в-точь по Сталину: если уйдешь слишком вправо, то придешь налево.
