— Он любит тебя, Джейк. Он скучает по тебе.
Голубые глаза Джейка без выражения смотрели куда-то в пространство.
— А я… я презираю его. Пойми это, Фейт.
Наступило долгое молчание. Фейт подобрала бумажную змею и положила на стол. Потом начала собирать грязные тарелки и чашки, оставшиеся после вчерашнего позднего ужина. Она чувствовала, что не выспалась, и усталость тяжелым грузом давила на плечи.
— Я пришел, чтобы спросить у тебя совета, Фейт. — Тон его голоса изменился.
— Ты никогда в жизни не слушал моих советов. И, думаю, ничьих других тоже.
— Я исправлюсь. — Джейк обаятельно улыбнулся и грациозно растянулся на диване. — Дело в том, что я никак не могу понять, в чем моя ошибка. Я хочу сказать… Ведь мне уже двадцать девять лет. Разве не пора мне… что-то иметь?
Фейт примостилась на подлокотнике дивана.
— Что именно?
Он неопределенно взмахнул рукой.
— Ну, например, жилье… отпуск… детей… кастрюли… — Он с искренним удивлением в глазах пожал плечами. — Все, что есть у других. Даже у тебя, Фейт.
Она рассмеялась.
— Большую часть своего имущества я могу втиснуть в чемодан. Эта квартира принадлежит скорее Кон, чем мне, поскольку она вложила больше денег в магазин. И своих детей у меня тоже пока что нет. Только чужие. — В ее голосе невольно прозвучала горечь. Сделав глубокий вдох, Фейт посмотрела на лениво растянувшегося на диване брата. — Но если ты хочешь оседлости, то надо выбрать себе постоянную спутницу, а не бегать от одной к другой. Все эти ухаживания, наверное, отнимают массу времени.
Он нахмурился.
— Ты так думаешь?
— Конечно. И надо нормально питаться… спать по ночам… не злиться на других… И еще тебе надо найти работу. Люди, которые владеют имуществом, как правило, имеют работу. Не так важно, что ты делаешь, главное — чем-то заниматься.
— Я пытаюсь, — сказал он. — Но всегда что-то идет не так. То я поздно встаю и опаздываю, то забываю, что мне поручено, потому что задание скучное и бессмысленное, то хозяин слишком скупой или глупый…
Фейт соскользнула с подлокотника и раздраженно сказала:
— Но тебе придется смириться с этим, Джейк! В этом все дело — надо смириться!
Она свалила в раковину грязную посуду и начала яростно тереть тарелки, вспоминая, где ей приходилось работать все эти годы — в грязных кафе, унылых мастерских и конторах. Неожиданно она расплакалась.
Сильная рука сжала ее плечо.
— Не реви, девочка, — сказал Джейк. — Помнишь правила Мальгрейвов?
Фейт шмыгнула носом. Джейк протянул ей грязный рукав, и она вытерла лицо о манжету.
— А обо мне не беспокойся, — добавил он. — Мне нужно только два фунта, чтобы протянуть неделю, и все будет в порядке. Вот увидишь. Я исправлюсь.
В августе Фейт поехала в Херонсмид на день рождения Ральфа. Тетя Айрис позволила Ральфу остаться там после смерти Поппи. Но гонорары от продажи его книги давно иссякли, а ежегодная рента Поппи закончилась вместе с ее жизнью. И хотя Ральф с фанатичным рвением трудился в огороде, все равно надо было оплачивать счета. Так что деньги, которые с таким трудом зарабатывала Фейт, шли не только на магазин.
Они с Ральфом прогуливались вдоль песчаной ленты, которая тянулась между мерцающими поверхностями болота и моря. Фейт обратила внимание, что отец очень плохо одет. Она не раз штопала воротники и манжеты его пиджаков и пальто, но они снова обтрепывались. Потертая ткань лоснилась. Ральф выглядел на все свои шестьдесят шесть лет. Горе состарило его, а скорбные воспоминания приковали к этому месту. Как будто оставаясь на земле, которую он когда-то провозгласил ненавистной, он надеялся повернуть время вспять, изменить прошлое.
Разговор шел о «Холли-Блю», об огороде Ральфа, об Элизабет, Дэвиде и Николь. Призрак Поппи витал над этим прекрасным пустынным местом между землей и морем. Они не произносили ее имени. Ральф взял дочь под руку, и следы их ног отпечатывались рядом на нетронутом песке.
На следующий день Фейт взяла из сарая старый велосипед Ральфа и отправилась на прогулку по окрестностям. Она ехала на север, без определенной цели. Ей хотелось забыться, потеряться, довести себя до физического изнеможения. Она быстро крутила педали, почти не глядя на серо-зеленый пейзаж. В середине дня она купила в деревенской лавке пакет раскрошившегося печенья и бутылку воды. Сидя на скамейке и жуя печенье, Фейт чувствовала приятную усталость. Беспокойные мысли о магазине, о Ральфе и Джейке отступили. Она снова оседлала велосипед и двинулась в обратный путь.
Она заблудилась, по-настоящему заблудилась среди незнакомых полей и зарослей. Она отъехала далеко от моря, и пейзаж здесь был не таким плоским. Узкие дороги были обсажены высокими живыми изгородями. Начался дождь, запахло влажной березовой листвой и папоротником. Капли дождя стекали с пыльных обочин и скапливались в лужицы. Фейт не взяла с собой ни плаща, ни шляпы. Она увидела ответвление дороги, узкую аллею, по обеим сторонам которой росли высокие березы, и свернула туда, надеясь найти убежище. Верхние ветви берез сплетались, образуя темный туннель, внутрь которого дождь почти не проникал. Дорога была изрыта глубокими ямами, поэтому Фейт спешилась и пошла вперед, подгоняемая любопытством. Ей пришлось прошагать примерно полмили, прежде чем она увидела дом.
Он стоял на прогалине в конце дороги — скромный, из красного кирпича. Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Дом пробуждал смутные воспоминания. Окна имели ставни, что было совсем не характерно для Англии, и все эти ставни, краска на которых облупилась и выцвела, были закрыты. Сад зарос, секатор садовника давно не касался кустов роз, окаймлявших извилистые дорожки. Намереваясь спросить дорогу, Фейт подошла к входной двери, но по гулкому эху, которым отозвался удар ее кулака, поняла, что в доме никто не живет.
Она вернулась в сад, задевая плечами мокрые ветви кустов. Стайка голубых бабочек — последний выводок этого лета — порхала в теплом воздухе. Откуда-то издалека послышался голос Жени: «Когда весь этот ужас закончится, вы вернетесь и все будет по-прежнему». Фейт пришлось до боли стиснуть кулаки, чтобы не разрыдаться.
Оливер с трудом узнал прабабушку. Она высохла, уменьшилась, побледнела и даже стала какой-то прозрачной, как куколка бабочки. Дыхание хрипело у нее в горле.
— Не бойся, Оливер, — услышал он негромкий голос отца. — Просто возьми ее за руку и скажи, что ты здесь.
Он подошел к кровати, но не прикоснулся к руке прабабушки. Он знал, что если он сделает это, ее рука рассыплется в пыль, как сухой лист.
— Здравствуй, Нана, — сказал он.
Она медленно открыла глаза.
— Оливер. Мой ненаглядный мальчик.
— Мне надо сегодня вернуться в школу, — сказал он. — Я уже в третьем классе и, наверное, буду старостой.
На самом деле старостой будет Лессинг, Лессинга всегда выбирают старостой, но отец объяснил, что прабабушка умирает, и Оливер решил, что эта маленькая ложь может ее подбодрить.
— Ты умница, Оливер, — прошептала она. А затем наступил момент, которого он боялся. — Поцелуй меня.
Она повернула голову на бок, подставляя щеку. Он наклонился и уловил знакомый аромат пудры и лавандовой воды. Но, коснувшись сжатыми губами ее щеки, он почувствовал другой запах, тяжелый и неприятный. Запах смерти, подумал Оливер и отпрянул назад. Но прабабушка уже снова погрузилась в сон, так что только родители видели, как он пулей вылетел из спальни.
Они вышли следом за ним. Оливер слышал, как мама сказала:
— Я же говорила тебе, что это будет для него тяжело.
— Лучше это, чем неожиданный звонок в школу, — ответил отец.
— Ты просто…
Оливер повернулся к ним. Он терпеть не мог, когда они ссорились.
— Мне стало жарко.
— Там довольно душно. — Мать взъерошила ему волосы. — Бабушка плохо себя чувствует, поэтому просит, чтобы все время топили камин.
— Понимаешь, у Наны плохо работает сердце, — сказал отец.
Оливер, не желая вникать в научные объяснения, сделал внимательное выражение лица (это помогало на скучных уроках в школе). Пока отец рассказывал о клапанах и кровотоке, Оливер представлял, что он летит в космическом корабле высоко над долиной и смотрит вниз на холмы и изгибы реки.
Когда отец закончил, Оливер вежливо спросил:
— Можно, я пойду поиграю?
— Конечно. Мы с мамой посидим около бабушки.
— Не играй у реки, дорогой. И не испачкай школьную форму.
Когда они вернулись в спальню, Оливер не пошел на улицу, а принялся бродить по дому, заглядывая в шкафы и ящики. Он жил здесь до пятилетнего возраста, и все вокруг казалось знакомым и в то же время странным. Комнаты стали меньше. Сад, который он считал огромным, съежился. Даже вершина Торп-Клауд уже не была больше горой его воспоминаний.
