закончить грустную быль про чернокосую узницу чародея и ее женихов. Бранка подалась вперед, упершись ладонями ему в плечи, и прильнула губами к губам. Это была не первая история, где упоминались поцелуи, но и не последняя из тех, что заготовил Лутый, – такого раннего отклика он не чаял. Поэтому на мгновение остолбенел.
Бранка отпрянула от него, пунцовая, но при этом – глядящая сыто-довольно. Мол, что твои прибаутки, раб? Что теперь скажешь?
Сама же она ничего больше не сказала – ни о том, что чувствовала, ни о том, чего хотела.
А придя в себя, Лутый чуть не подпрыгнул от радости. Приятно, когда что-то случается раньше, чем ты того ждешь, – хотя Лутый давно понял, что Бранка к нему благосклонна. Это было ясно как день. Она не спешила жаловаться на него Эльме – Лутый носил одежды из сундуков Сармата-змея и отлынивал от работы в рудных норах (и едва ли Бранка была так невнимательна, чтобы не заметить последнее!). Она любила рассматривать Лутого, даже если он молчал. Однажды попросила отодвинуть повязку, чтобы разглядеть его лицо целиком, и разочарованно фыркнула, когда получила отказ.
Бранка садилась к Лутому все ближе и ближе. Касалась рукавами его локтей. Реже бросала уничижительное «раб». Больше улыбалась.
Лутый решил, что дело продвигается славно. А на следующий день он ненароком разозлил Бранку куда сильнее прежнего.
Лутый опрометчиво посчитал, что теперь может позволить себе чуть больше, и увлекся спором: доказывал, что в Матерь-горе не так уж и много ходов, особенно – по сравнению с теми дорогами и улицами, что есть во внешнем мире. Значит, не так уж он и страшен, этот горный лабиринт; так, крохотная поделочка. Лутый надеялся узнать, как вытесывались ходы и была ли закономерность в их расположении, но на деле крепко обидел Бранку.
Чуть не плача от злости, она топнула ногой и велела Лутому убираться обратно к суварам – а иначе она расскажет о его делах Эльме, и пленного тут же сбросят в пропасть. Она обозвала Лутого и сказала, что выдерет щипцами его язык, если он еще хоть раз позволит себе так отзываться о Матерь-горе и работе камнерезов древности. Лутый тут же бросился извиняться, однако Бранка уже не слушала – отпихнула его и убежала прочь по извилистому гранитному ходу. Лутый закусил губу и взвыл от досады: вот дурак! Бранка поняла, что ее Матерь-гора, ее земля и небо – это лишь маленький кусочек Княжьих гор, не говоря уже о целом мире. И это сильно ее задело.
К суварам Лутый не вернулся. Понимал, что если его и не сразу изобьют до смерти, – где раб прятался? – то станут пристально за ним следить, и он уже не сумеет вырваться к драконьим женам.
Лутый скрывался на ярусах между чертогами и Котловиной, вдали от шахт – в каменных чашах и углублениях. Он знал, что Бранка легко найдет его, если пожелает: Матерь-гора услужливо нашепчет ей путь. Только Бранка не приходила, как бы Лутый не ждал.
Он почти отчаялся. Почти решился подняться обратно в чертоги – и не за водой и пищей, а чтобы облегчить душу и признаться Рацлаве и Кригге, что все испортил. Он уничтожил единственную – пусть даже призрачную! – надежду на спасение. Но Бранка появилась – когда он спал, распростершись на каменном полу.
Она принесла с собой тяжелую лампу и разбудила Лутого, просто наклонившись и посветив ему в лицо, словно не хотела прикасаться.
– Раб, – обронила сухо, – за мной.
Лампа освещала ее раскрасневшиеся щеки и тревожно искусанный рот.
Лутый так ей обрадовался, что чуть сам ее не расцеловал – но вместо этого только растер глаз и послушно кивнул.
Бранка повела его дорогой, которую он видел впервые. Коридор, выложенный мелкими кусочками стекла, устремлялся наверх, к драконьим палатам. Лутый держался от Бранки на почтительном расстоянии и изучал свое лицо в этих кусочках – растянутое или сжатое, порой – перевернутое. Он чувствовал себя ребенком, угодившим на пышную деревенскую ярмарку, куда привезли множество заморских чудес.
Они с Бранкой вышли в коридор – тот был совершенно зеркальный.
– О боги, – сдавленно охнул Лутый.
Он в жизни не видел столько зеркал.
Его отражение – в стенах, в полу, на потолке – потрясенно замерло. Бранка недовольно обернулась:
– Ты идешь?
Лутый заверил, что да. Прочистив горло, скрестил пальцы – он никогда не считал себя суеверным, но сейчас вспомнил Оркки Лиса: батенька верил, что в зеркалах живет нежить и только и ждет момента, чтобы утянуть к себе человеческую душу. Лутый не знал богатой жизни и редко видел настоящие зеркала – поэтому коридор его так поразил.
Ловко скользя по полам, Бранка проходила мимо десятков одинаковых дверей – двустворчатых, хрустальных. Остановилась у одной и, вновь оглянувшись, злобно зашипела:
– Не думай, что ты такой особенный, раб. Некоторые случайно набредали на эту комнату. Некоторых приводили другие ученики Эльмы-камнереза. Они так… издевались.
– Издевались? – уточнил Лутый.
Бранка отвернулась.
– Если б ты знал, как много людей сошли с ума из-за того, что внутри. – Она пошаркала каблучками – раздался стеклянный скрип. – Но я не хотела над тобой издеваться, глупый раб. Я могла бы сделать так, чтобы ты пропал в ходах Матерь-горы. Я могла проучить тебя за насмешливые слова, запутать, сбить с толку, и ты бы сгнил в лабиринте.
Она шагнула к нему, гордо вздернув нос, – ее губы дрожали. Лутый смотрел сверху вниз на ее овальное лицо.
– Ты ведь нравился мне, раб, – выплюнула Бранка. – Поэтому я тебя и не сгубила. Поэтому я просто покажу тебе комнату, а ты поклянешься, что никогда сюда не воротишься. Иначе ты не доживешь даже до лета.
К счастью, пальцы у Лутого и так были скрещены.
– Конечно, – произнес он. – Клянусь.
Бранка толкнула хрустальные двери.
Комната была причудливой.
Ее стены, потолок и пол сплошным узором увивали крохотные змейки – их головы были созданы из одной породы, хвосты – из другой. Иногда в теле перемешивалось сразу несколько видов минералов и драгоценных камней. Змейки не походили друг на друга – разное положение, разный изгиб; некоторые имели по несколько хвостов или голов.
Казалось, что в стены замуровали лампады: чешуя светилась изнутри. В комнате было столько оттенков, полутонов и столько разномастных кусочков, что Лутого закружило. Змейки переплетались друг с другом, скалились, кусались, и они едва не закружились вместе с ним.
С потолка спускались дюжины цепей – на них были подвешены зеркала. У потолка – самые маленькие, круглые; ближе к полу пластины увеличивались и становились прямоугольными. Лутый осторожно лавировал между ними, и цепи начинали вертеться в разных
