Взял из пачки на столе сигарету и прикурил — пальцы его мягко и беспрестанно терлись друг о друга. X чуть откинулся на спинку стула и затянулся, не ощущая вкуса. Он курил без перерыва уже много недель. Десны его кровоточили, стоило хоть чуточку нажать языком, и он редко прекращал эти свои эксперименты — так он порой забавлялся часами. Какой-то миг он просто посидел, куря и экспериментируя. Затем вдруг ему показалось, что знакомо и, как обычно, без предупреждения рассудок его съехал с места и подрагивает на краю, будто незакрепленный чемодан на багажной полке. X быстро сделал то, что в эти последние недели помогало ему все исправить: плотно прижал ладони к вискам. Сжав голову, немного посидел. Пора подстричься, вымыть волосы. Он мыл их раза три-четыре за те две недели, что провел в госпитале во Франкфорте-на-Майне, но на долгой пыльной дороге обратно в Гауфурт они опять испачкались. Капрал Z, заехавший за ним в госпиталь, джип водил по-прежнему, как на передовой, опустив ветровое стекло на капот, — все равно, перемирие там или нет. В Германии сейчас развернули массу новых войск. И такой ездой капрал Z надеялся показать, что он — то не из этих, не какой-то щегол необстрелянный на европейском ТВД.
Отпустив голову, X уставился на поверхность письменного стола, где скопилось по меньшей мере две дюжины нераспечатанных писем и как минимум пять или шесть неоткрытых посылок, все — ему. Он пошарил в завалах и вытащил книжку, завалившуюся к стене. Геббельс, «Die Zeit ohne Beispiel».[77] Книга принадлежала тридцативосьмилетней незамужней хозяйской дочери, которая до недавнего времени проживала в доме. Служила мелкой чиновницей в нацистской партии — но пост был достаточно высок, чтобы по правилам военного времени она автоматически подпала под арест. Несколько недель назад ее арестовал сам X. Теперь, уже в третий раз после возвращения из госпиталя в тот день, он открывал книгу этой женщины и читал краткую надпись на форзаце. По-немецки, чернилами, безнадежно искренне там было выведено: «Милый боженька, жизнь — это ад». И только — ничего до, ничего после. В болезненной бездвижности комнаты слова эти, одни на странице, казались тяжкими, как непреложное, даже классическое обвинение. X несколько минут смотрел на форзац, стараясь вопреки всему не поддаться. Затем с рвением, какого не проявлял в последние недели, схватил огрызок карандаша и подписал снизу по-английски: «Отцы и учители, мыслю: “Что есть ад?” Рассуждаю так: “Страдание о том, что нельзя уже более любить”».[78] Начал было подписывать фамилией Достоевского, но увидел — с испугом, пронзившим все тело, — что написанное почти совершенно неразборчиво. Он захлопнул книгу.
Схватил со стола что-то другое — письмо из Олбэни, от старшего брата. Пролежало здесь с тех пор, когда X еще не попал в госпиталь. Он распечатал конверт, вяло решившись прочесть до конца, но осилил только верх первой страницы. Остановился после слов: «Теперь эта ч****ва война позади, и у тебя, наверно, куча времени — прислал бы детишкам пару штыков или свастик…» Разорвав письмо, посмотрел на клочки в мусорной корзине. Он не заметил вложенный фотоснимок. Различил чьи-то ноги где-то на газоне.
Он положил руки на стол и уперся в них головой. Все болело, от макушки до пят, и все зоны боли, похоже, сливались в одну. Он был как новогодняя елка, на которой все гирлянды неминуемо гаснут разом, если перегорает одна лампочка.
Дверь с грохотом распахнулась — даже не постучали. X поднял голову, повернул ее и увидел в проеме капрала Z. Тот был напарником X по джипу и постоянным его спутником со Дня Д — пять военных кампаний подряд.[79] Жил он на первом этаже и обычно заходил навестить X, если требовалось вывалить слухи или обиды. Огромный фотогеничный парняга двадцати четырех лет от роду. Во время войны один национальный журнал опубликовал его снимок в Гюртгенском лесу:[80] он позировал — и не просто из любезности — с индейкой на День благодарения в каждой руке.
— Письма пишешь? — спросил он. — Господи боже, ну у тебя тут и жуть. — Он всегда предпочитал входить в комнаты, когда горел верхний свет.
X развернулся на стуле и пригласил войти — только осторожно, чтобы не наступить на пса.
— На чего?
— На Олвина. Он прямо у тебя под ногой, Клей. Включил бы, на хрен, этот свет, а?
Клей ощупью нашел выключатель, щелкнул, затем шагнул через всю крохотную комнатенку, подобающую прислуге, и сел на койку лицом к хозяину С кирпично-рыжих волос его, только что причесанных, еще капало: воды для пристойного ухода за собой ему требовалось изрядно. Из правого нагрудного кармана тусклооливковой форменной рубашки знакомо торчала расческа с перьевым зажимом. Над левым карманом он носил знак пехотинца за участие в боевых действиях (хотя, говоря строго, ему не полагалось), нашивку за службу в Европе с пятью бронзовыми звездами (вместо одной серебряной, которая приравнивалась к пяти бронзовым) и нашивку за службу до Пёрл-Харбора.[81] Он тяжко вздохнул и произнес:
— Боже всемогущий. — Фраза ничего не означала; это же армия. Из кармашка Клей достал пачку сигарет, выколотил одну, убрал пачку и снова застегнул клапан. Куря, он бессмысленно озирал комнату. Наконец взгляд его остановился на радиоприемнике. — Эй, — сказал он. — Там по радио через пару минут зашибенская передача будет. Боб Хоуп[82] и все остальные.
X, распечатав свежую пачку сигарет, ответил, что радио недавно выключил.
Нимало не огорчившись, Клей стал смотреть, как X пытается прикурить.
— Иисусе, — произнес он, увлеченный зритель, — видел бы ты свои руки, черт возьми. Ну тебя и колотит. Ты в курсе?
X поджег сигарету, кивнул и сказал, что у Клея хороший глаз на детали.
— Ну еще б. Я чуть в обморок не грохнулся, когда тебя в госпитале увидал. Ты же был вылитый трупак. Не в курсе, сколько сбросил? Сколько фунтов? Нет?
— Не знаю. Что тебе писали, пока меня не было? От Лоретты было что-нибудь?
Лореттой звали девушку Клея. Они намеревались пожениться, как только выпадет случай. Она писала ему сравнительно регулярно из тех эмпирей, где был рай для тройных восклицательных знаков и небрежных наблюдений. Всю войну Клей читал X письма Лоретты вслух, сколь интимны бы те ни были — вообще-то, чем интимнее, тем лучше. У него вошло в привычку после каждой такой декламации просить X набросать черновик ответного письма или же написать его целиком — или вставить несколько внушительных слов по-французски или по-немецки.
— Ага, вчера получил. В комнате у меня внизу. Потом покажу, — вяло ответил Клэй. Он выпрямился на краю койки, придержал дыхание и рыгнул продолжительно и раскатисто. Не вполне удовольствовавшись достижением, снова расслабился. — У нее братец к чертям с флота списывается из-за бедра, — сказал он. — Бедро у него, паразита. — Он снова выпрямился и попытался рыгнуть снова, но результат вышел еще бледнее. В лице Клея зажглась настороженность. — Эй. Скажу, а то забуду. Нам завтра вставать в пять и киселять в Гамбург, что ли. Забирать куртки Эйзенхауэра для всей части.
X, неприязненно глядя на него, сообщил, что куртки Эйзенхауэра ему не требуется.
Клей вроде как удивился, чуть ли не обиделся:
— Ой, да они хорошие! Отлично смотрятся. Чего ты?
— Ничего. За каким чертом нам подниматься в пять? Война закончилась, елки-палки.
— Не знаю — надо вернуться до обеда. Там новые бланки ввели, их до обеда заполнить надо… Я у Буллинга спрашивал, нельзя ли их заполнить сегодня вечером, — у него ж эти чертовы бланки лежат уже на столе. А ему, сукину сыну, конверты пока распечатывать неохота.
Они посидели некоторое время, ненавидя Буллинга.
Вдруг Клей взглянул на X с новым — обострившимся — интересом.
— Эй, — сказал он. — А ты знаешь, что у тебя пол-лица скачет по всей комнате?
X ответил, что ему это известно, и прикрыл тик ладонью.
Клей некоторое время пристально смотрел на него, затем сказал — довольно живо, словно сообщал исключительно хорошую весть:
— Я написал Лоретте, что у тебя нервный срыв.
— О?
— Ну. Ее такие штуки до чертиков интересуют. На психологии специализируется. — Клей растянулся на койке — не сняв ботинки. — Знаешь, чего сказала? Говорит, нервных срывов ни у кого не бывает только от войны какой-нибудь. Ты, говорит, наверно, всю свою жизнь был чертовски нестабильный.
X прикрыл глаза козырьком ладоней — свет над койкой вроде бы слепил его, — и сказал, что Лореттина способность к постижению всегда радует душу.
Клей глянул на него.
— Слушай, паразит, — сказал он. — Да она психологии знает побольше тебя.
— Как ты считаешь, ты не мог бы себя преодолеть и убрать свои вонючие ноги с моей койки? — спросил X.
