Я задумчиво возвел глаза к потолку и вслух повторил вопрос. Затем ошеломленно глянул на Чарлза и объявил, что сдаюсь.
— До встречи на углу! — на пределе громкости последовала соль шутки.
Сильнее всего развеселила она самого Чарлза. Показалась ему невыносимо смешной.
Эсме даже пришлось обойти стол и постучать его по спине, будто он поперхнулся.
— Ну-ка перестань, — сказала она. Затем вернулась на место. — Он задает эту загадку всем, с кем знакомится, и всякий раз у него припадок. Обычно у него еще слюни текут, когда он смеется. Ну-ка перестань, пожалуйста.
— Но это одна из лучших загадок, которые я слыхал, — сказал я, наблюдая за Чарлзом, который очень медленно приходил в себя. В ответ на такой комплимент он съехал по сиденью значительно ниже и снова до самых глаз прикрыл лицо краем скатерти. Затем взглянул на меня поверх края этими своими глазищами, и в них постепенно гасло веселье и разгоралась гордость человека, у которого в запасе есть стоящая загадка-другая.
— Могу я поинтересоваться, кем вы работали до того, как поступили в армию? — спросила меня Эсме.
Я ответил, что вообще не работал — за год до этого я только выпустился из колледжа, но мне хотелось бы считать, что я профессионально пишу рассказы.
Эсме учтиво кивнула.
— Публиковались? — спросила она.
Вопрос был знакомый и неизменно болезненный — я никогда не отвечал на него по счету раз-два-три. Я начал объяснять, что большинство американских редакторов — это кучка…
— Мой отец писал прекрасно, — перебила меня Эсме. — Я храню сколько-то его писем для потомков.
Я ответил, что это очень хорошее дело. И как раз взглянул на эти ее огромные наручные часы, похожие на хронограф. Спросил, не отцовские ли.
Эсме церемонно взглянула на запястье.
— Да, его, — ответила она. — Он их мне вручил перед тем, как нас с Чарлзом эвакуировали. — Смутившись, убрала руки со стола. — В чистом виде памятка о нем, разумеется. — Она направила разговор в другое русло: — Я была бы до крайности польщена, если бы вы когда-нибудь написали рассказ исключительно для меня. Я читаю запоем.
Я ответил, что напишу обязательно, если сумею. И сказал, что вообще-то не ужас как плодовит.
— А там и не надо ужас как плодовитого! Лишь бы не был детским и глупым. — Она подумала. — Я предпочитаю рассказы о скверне.
— О чем? — переспросил я, склонившись к ней.
— О скверне. Меня до крайности интересует скверна.
Я собрался было выспросить ее подробнее, но Чарлз уже больно щипал меня за руку. Я повернулся к нему, поморщившись. Он стоял рядом.
— Что одна стена сказала другой? — завел он старую песню.
— Ты уже спрашивал, — сказала Эсме. — Ну-ка перестань.
Не обратив на нее внимания, Чарлз встал мне на ногу и повторил ключевой вопрос. Я заметил, что узел галстука у него съехал набок. Поправил, а затем, глядя ему в глаза, предположил:
— До свиданья на углу?
Еще не договорив, я пожалел, что ответил. Рот Чарлза раскрылся. Будто я его стукнул. Он сошел с моей ноги и с раскаленным добела оскорбленным достоинством удалился к своему столику, даже не обернувшись.
— Он в бешенстве, — сказала Эсме. — У него необузданный характер. Моя мать питала склонность его баловать. Только отец его не баловал.
Я продолжал поглядывать на Чарлза, который уселся на место и стал пить чай, держась за чашку обеими руками. Я все надеялся, что он оглянется, но он не оглянулся.
Эсме встала.
— Il faut que je parte aussi,[75] — вздохнула она. — Вы говорите по-французски?
Я тоже поднялся — смятенно и с сожалением. Мы пожали друг другу руки; у нее, как я и подозревал, рука была нервной, ладошка — влажной. По-английски я сообщил ей, с каким наслаждением провел время в ее обществе.
Она кивнула.
— Я так и думала, — сказала она. — Я вполне контактна для своих лет. — Еще раз ощупала на пробу волосы. — Мне кошмарно жаль, что с прической так, — сказала она. — На меня, вероятно, отвратительно было смотреть.
— Отнюдь, что вы! Вообще-то мне кажется, они уже опять волнистые.
Она быстро коснулась волос еще раз.
— Как вы полагаете, вы сможете еще раз появиться здесь в ближайшем будущем? — спросила она. — Мы приходим сюда каждую субботу после репетиции хора.
Я ответил, что мне бы этого очень хотелось, но, к сожалению, я вполне уверен, что в другой раз у меня не выйдет.
— Иными словами, вы не вольны обсуждать переброску войск, — сказала Эсме. Она не сделала попытки отойти от стола.
Напротив, одной ногой заступила за другую и, глядя вниз, выровняла туфли. Хорошенький трюк — на ней были белые носочки, и ноги ее и лодыжки смотрелись красиво. — Не желаете ли, чтобы я вам писала? — спросила она, порозовев. — Я пишу до крайности членораздельные письма для своего…
— Мне бы очень хотелось. — Я достал карандаш, бумагу и записал свое имя, звание, воинский номер и номер полевой почты.
— Я первой вам напишу, — сказала она, забирая у меня листок, — чтобы избавить вас от компроментяции. — Адрес она положила в карман платья. — До свидания, — сказала она и ушла к своему столику.
Я заказал еще чайник чаю и сидел, наблюдая за ними обоими, пока они вместе с затравленной мисс Мегли не встали. Вел их к выходу Чарлз — трагически хромая, будто одна нога у него короче другой на несколько дюймов. На меня он и не взглянул. За ним шла мисс Мегли, за ней — Эсме, и она мне помахала. Я помахал в ответ, чуть привстав со стула. По-моему, странно трогательный миг.
Не прошло и минуты, как Эсме вернулась в чайную, за рукав бушлатика волоча за собой Чарлза.
— Чарлз желал бы поцеловать вас на прощанье, — сказала она.
Я немедленно отставил чашку и сказал, что это очень приятно, однако уверена ли она?
— Да, — ответила Эсме как-то угрюмо. Она отпустила рукав Чарлза и довольно энергично подтолкнула брата ко мне. Он шагнул вперед, личико яростное, и громко и влажно чмокнул меня под правое ухо. Пережив такое испытание, нацелился прямиком к двери и менее сентиментальному образу жизни, но я поймал его за хлястик бушлата и спросил, не отпуская:
— Что одна стена сказала другой?
Лицо его осветилось.
— До встречи на углу! — проверещал он и пулей вылетел из чайной, вероятно — в истерическом припадке.
Эсме же вновь осталась стоять, скрестив лодыжки.
— Вы совершенно уверены, что не забудете написать для меня рассказ? — спросила она. — Не обязательно исключительно для меня. Можно…
Я ответил, что у меня нет совершенно никакой возможности такое забыть. Сказал, что никогда ни для кого рассказов не писал, но, похоже, самое время начать.
Она кивнула.
— Сделайте его до крайности скверным и душераздирающим, — предложила она. — Вы вообще знакомы со скверной?
Я ответил, что не вполне, однако со временем знакомлюсь с ней — в том или ином виде — все лучше и все свои силы приложу к тому, чтобы соответствовать требованиям моей собеседницы. Мы опять пожали руки.
— Какая жалость, что мы с вами не встретились при менее смягчающих обстоятельствах, не так ли?
Я ответил, что да, определенно, ответил я, — жалость.
— До свидания, — сказала Эсме. — Надеюсь, вы вернетесь с войны со всеми талантами в целости.
Я поблагодарил ее и сказал еще пару слов, а потом она вышла из чайной, и я смотрел ей вслед. Уходила она медленно, задумчиво и на ходу щупала кончики волос — высохли или нет.
Далее следует скверная — или душераздирающая — часть рассказа, и декорации меняются. Персонажи меняются тоже. Я еще тут, но впредь по причинам, кои не волен раскрывать, замаскирован столь хитро, что даже проницательнейший читатель меня не узнает.
Половина одиннадцатого вечера, Гауфурт, Бавария, несколько недель спустя после Дня победы в Европе.[76] Штаб-сержант X находился у себя в комнате на втором этаже гражданского дома, куда с девятью другими американскими военнослужащими был определен на постой еще до перемирия. Он сидел на складном деревянном стуле за небольшим и неприбранным письменным столом, на столе открытым лежал заморский роман в бумажной обложке, и X его с большим трудом читал. Не роман был труден — трудно было ему. Обычно те, кто жил на первом этаже, первыми расхватывали книги, каждый месяц присылавшиеся Службой организации досуга войск, но X доставалось то, что он выбрал бы и сам. Однако за войну молодой человек не сумел сохранить все таланты в целости и уже больше часа трижды перечитывал каждый абзац, а теперь так же поступал и с отдельными фразами. Неожиданно он захлопнул книгу, не заложив страницу. Рукой прикрыл на миг глаза от резкого, многоваттного света голой лампочки над столом.
Взял из пачки на столе сигарету и прикурил — пальцы его мягко и беспрестанно терлись друг о друга. X чуть откинулся на спинку стула и затянулся, не ощущая вкуса. Он курил без перерыва уже много недель. Десны его кровоточили, стоило хоть чуточку нажать языком, и он редко прекращал эти свои эксперименты — так он порой забавлялся часами. Какой-то миг он просто посидел, куря и экспериментируя. Затем вдруг ему показалось, что знакомо и, как обычно, без предупреждения рассудок его съехал с места и подрагивает на краю, будто незакрепленный чемодан на багажной полке. X быстро сделал то, что в эти последние недели помогало ему все исправить: плотно прижал ладони к вискам. Сжав голову, немного посидел. Пора подстричься, вымыть волосы. Он мыл их раза три-четыре за те две недели, что провел в госпитале во Франкфорте-на-Майне, но на долгой пыльной дороге обратно в Гауфурт они опять испачкались. Капрал Z, заехавший за ним в госпиталь, джип водил по-прежнему, как на передовой, опустив ветровое стекло на капот, — все равно, перемирие там или нет. В Германии сейчас развернули массу новых войск. И такой ездой капрал Z надеялся показать, что он — то не из этих, не какой-то щегол необстрелянный на европейском ТВД.
