Я ответил, что, разумеется, был и ее голос слышал особо. Сказал, что он, по-моему, у нее замечательный.
Она кивнула:
— Я знаю. Я стану певицей.
— Правда? В опере?
— Боже упаси. Буду петь джаз на радио и заработаю горы денег. А потом, когда мне стукнет тридцать, уйду на покой и поселюсь на ранчо в Огайо. — Ладонью она коснулась мокрой макушки. — Знаете Огайо?
Я ответил, что ездил там несколько раз на поезде, но хорошенько эти места не исследовал. Предложил ей кусочек тоста с корицей.
— Нет, благодарю вас, — ответила она. — Вообще-то я ем, как птичка.
Я откусил сам и заметил, что в Огайо края довольно дикие.
— Я знаю. Мне знакомый американец рассказывал. Вы — одиннадцатый американец, которого я знаю.
Гувернантка уже настоятельно сигнализировала ей, чтобы возвращалась за их столик — по сути, чтобы прекратила досаждать человеку. Гостья моя, тем не менее, спокойно подвинула стул на дюйм-другой — так, чтобы ее спина предотвращала любые сношения с родным столом.
— Вы ходите в секретную школу разведки на холме, правда? — хладнокровно поинтересовалась она.
Военную тайну я, разумеется, блюл и потому ответил, что в Девон приехал для поправки здоровья.
— Да что вы, — ответила она. — Я, знаете, вообще-то родилась не вчера.
Я сказал, что в этом и не сомневался. Отпил чаю. Меня вдруг слегка смутила собственная поза, и я чуточку выпрямился на стуле.
— Мне кажется, вы для американца культурный, — задумчиво произнесла моя гостья.
Я ответил, что вообще, если вдуматься, говорить так — все-таки снобизм, а я надеюсь, это ее недостойно.
Она покраснела — тем самым даровав мне светскую уверенность, которой мне так не хватало.
— Что ж. Большинство американцев, которые попадались мне, ведут себя, как животные. Постоянно мутузят друг друга, бранят всех — и знаете, что один сделал?
Я покачал головой.
— Бросил пустую бутылку из-под виски в тетино окно. Большая удача, что оно было открыто. Но разве это, по-вашему, культурно?
По-моему, не особенно, но я так не сказал. Ответил, что солдаты по всему миру давно не были дома, и только очень немногим в жизни перепадали какие-то блага. Сказал, что, по-моему, большинство людей способны понять это и сами.
— Вероятно, — произнесла моя гостья без убежденности. Снова подняла руку к мокрой голове, ухватила несколько вялых светлых прядей и попробовала прикрыть ими края ушей. — У меня волосы хоть выжимай, — сказала она. — Я жутко выгляжу. — Посмотрела на меня. — Если сухие, они изрядно волнистые.
— Я вижу, это правда.
— Не вполне кудрявые, но изрядно волнистые, — сказала она. — Вы женаты?
Я ответил, что да. Она кивнула.
— И вы отчаянно влюблены в свою жену? Или это слишком личное?
Я ответил, что если будет слишком, я ей сообщу.
Она вытянула руки чуть дальше по столу, и, помню, я поймал себя на мысли: сделать бы что-нибудь с этими ее огромными часами — может, посоветовать носить их на талии вместо ремня.
— Обычно я не сугубо контактна, — сказала она и посмотрела мне в лицо, проверяя, известно ли мне значение этого слова. Но я ничем себя не выдал. — Я подошла единственно потому, что мне показалось, будто вы до крайности одиноки. У вас до крайности чуткое лицо.
Я сказал, что она права — мне и впрямь было одиноко, и я очень рад, что она подошла.
— Я готовлю себя к большей сострадательности. Тетя говорит, что я сугубо холодная личность, — сказала она и вновь пощупала макушку. — Я живу с тетей. Она личность до крайности добрая. После маминой кончины она делает все возможное, чтобы мы с Чарлзом были приспособлены.
— Я рад.
— Мама была личность до крайности культурная. И, во многом, изрядно чувственная. — Теперь в ее взгляде читалась некая напряженность. — Вы находите меня сугубо холодной?
Я ответил, что вовсе нет — совершенно напротив. Сказал, как меня зовут, и спросил ее имя.
Она помедлила.
— Меня зовут Эсме. Не думаю, что мне в данный миг следует сообщать вам и фамилию. У меня имеется титул, а на вас титулы могут нагонять робость. Они со всеми американцами, знаете ли, так поступают.
Я ответил, что это вряд ли, но, быть может, не разглашать пока титул — мысль неплохая.
Тут я ощутил у себя на затылке чье-то теплое дыхание. Обернулся — и мы едва не столкнулись носами с младшим братом Эсме. Презрев меня, он пронзительным дискантом обратился к сестре:
— Мисс Мегли сказала, чтоб ты пришла и допила чай!
Передав сообщение, он удалился на стул справа, между мною и сестрой. Я с интересом его оглядел. В коричневых шортах из шетландской шерсти, темно-синем джерси, белой рубашке и с полосатым галстуком выглядел он великолепно. Уставился на меня огромными зелеными глазами.
— Почему в кино целуются косо? — вопросил он.
— Косо? — не понял я. В детстве эта проблема и меня озадачивала. Я ответил: наверное, потому, что носы слишком длинные, и актеры не могут никого целовать головой вперед.
— Его зовут Чарлз, — сказала Эсме. — Он до крайности смышлен для своих лет.
— А глаза-то какие зеленые. Правда, Чарлз?
Чарлз глянул на меня с презрением, которого такой вопрос и заслуживал, затем проерзал по сиденью, пока целиком не съехал под стол, и лишь голову упер в спинку, точно при борцовском мостике.
— Оранжевые, — придушенно произнес он, вперившись в потолок. Взял краешек скатерти и накрыл им симпатичную серьезную мордашку.
— Временами он смышлен, временами нет, — сказала Эсме. — Чарлз, ну-ка сядь ровно!
Тот остался, как был. И, похоже, затаил дыхание.
— Он очень скучает по отцу. Тот пэ-а-эл в Северной Африке.
Я сказал, что это прискорбно.
Эсме кивнула.
— Отец его боготворил. — Она задумчиво вгрызлась в заусенец на большом пальце. — Он очень похож на нашу мать — Чарлз, я имею в виду. А я — в точности отец. — Она продолжала грызть заусенец. — Моя мать была женщиной порядочных страстей. Она экстраверт. А отец — интроверт. Хотя они вполне сочетались — с поверхностной точки зрения. Если быть до конца откровенной, отцу требовалась более интеллектуальная спутница жизни, нежели моя мать. Он был до крайности блестящий гений.
Я чутко дожидался дальнейших сведений, но их не последовало. Я перевел взгляд на Чарлза — теперь тот лег щекой на сиденье. Заметив, что я на него смотрю, закрыл глаза — сонно, ангельски, — а потом высунул язык, отросток поразительной длины, и выдал длительный фырчок, который в моей стране сочли бы достославной данью близорукому бейсбольному арбитру. Вся чайная содрогнулась.
— Перестань, — сказала Эсме, явно этим не потрясенная. — Он видел, что так поступил американец в очереди за рыбой с картофелем, и теперь повторяет, когда ему скучно. Прекрати немедленно, или я отправлю тебя прямиком к мисс Мегли.
Чарлз распахнул глазищи, показывая, что угрозы сестры он услышал, но в целом отнюдь не встревожился. Потом снова закрыл глаза и щеки от сиденья не оторвал.
Я заметил, что ему, возможно, стоило бы припасти это — я имел в виду «бронксский привет», — до тех пор, когда полностью унаследует титул. Если у него он тоже имеется, то есть.
Эсме оделила меня долгим и слегка критичным взглядом.
— У вас сухой юмор, не так ли? — сказала она с легкой тоской. — Отец утверждал, что у меня никакого чувства юмора нет. Что я не приспособлена к жизни, поскольку у меня отсутствует чувство юмора.
Не сводя с нее глаз, я закурил и ответил, что, по-моему, чувство юмора в настоящих передрягах бесполезно.
— Отец утверждал, что полезно.
То было скорее кредо, чем опровержение, поэтому я быстро сменил лошадей. Кивнул и сказал, что отец ее, вероятно, смотрел вдаль, а я так далеко не заглядываю (что бы это ни значило).
— Чарлз скучает по нему до чрезвычайности, — через секунду произнесла Эсме. — Он был чрезвычайно милый человек. И до крайности привлекательный внешне к тому же. Не то чтобы внешность много значила, но все же. У него был сугубо проницательный взгляд — для человека, по существованию своему доброго.
Я кивнул. И сказал, что, насколько я понимаю, отец ее обладал довольно необычайным словарным запасом.
— О да — вполне, — ответила Эсме. — Он был архивариус — любитель, разумеется.
В этот миг я почувствовал, как мне по плечу назойливо стучат — почти колотят — справа. Я повернулся к Чарлзу. На стуле он сидел уже, в общем, приемлемо, только ногу подогнул под себя.
— Что одна стена сказала другой? — пронзительно спросил он. — Это загадка!
Я задумчиво возвел глаза к потолку и вслух повторил вопрос. Затем ошеломленно глянул на Чарлза и объявил, что сдаюсь.
— До встречи на углу! — на пределе громкости последовала соль шутки.
