Клей оставил ноги на месте на те несколько секунд, что требовались для формулировки «будет-он-мне-указывать-куда-складывать-ноги», затем сбросил их на пол и сел.
— Я все равно вниз пошел. У Уокера в комнате есть радио. — Но с койки не встал. — Эй. Я просто рассказывал этому новенькому щеглу внизу, Бёрнстину. Помнишь тот раз, когда мы с тобой в Валонь[83] ехали, и нас обстреливали, почитай, два часа, и эта чертова кошка, которую я подстрелил, когда она на капот нам прыгнула, когда мы в этой воронке залегли? Помнишь?
— Да… только не начинай опять про эту кошку, Клей, пошел ты к черту. Я не хочу об этом слышать.
— Не, я просто к тому, что я написал про это Лоретте. И на своих занятиях по психологии Лоретта со всей группой обсуждали. Всем классом. С преподом и всей компашкой.
— Прекрасно. Я не хочу про это слышать, Клей.
— Не, а знаешь, почему, Лоретта говорит, я по кошке-то палить начал? Она говорит, у меня было временное помрачение рассудка. Во дает, а? От артобстрела и все дела.
X запустил пальцы себе в грязные волосы, затем еще раз прикрыл глаза от света.
— Не было у тебя никакого помрачения. Ты просто выполнял свой долг. Ты убил эту кошку по-мужски, как поступил бы в таких обстоятельствах любой.
Клэй глянул на него с подозрением:
— Ты чего это несешь такое?
— Кошка была шпион. Ты обязан был открыть по ней стрельбу. То был очень умный немецкий карлик, переодетый в дешевую шубу. Так что в этом не было совершенно ничего зверского, жестокого, грязного и даже…
— Да черт бы тебя побрал! — сказал Клей, и губы его побелели. — Ты хоть когда-нибудь по серьезу можешь?
X вдруг затошнило, он развернулся на стуле, схватил мусорную корзину — и успел.
Когда он выпрямился и вновь обратил лицо к гостю, тот уже стоял, растерянный, на полпути от койки к двери. X начал было извиняться, но передумал и потянулся к сигаретам.
— Пошли вниз, Хоупа послушаем, эй? — предложил Клей, держась поодаль, но стараясь говорить дружелюбно. — Тебе невредно будет. Я серьезно.
— Ты иди, Клей… А я марки в альбоме посмотрю.
— Да ну? У тебя альбом с марками есть? Я не знал, что ты…
— Шучу.
Клей сделал два медленных шага к двери.
— Я потом, наверно, в Эштадт смотаюсь, — сказал он. — Там у них танцы. Часов до двух. Хочешь, поехали?
— Нет, спасибо… Я, может, в комнате порепетирую.
— Ладно. Спок-ночи. Елки-палки, ты только полегче давай, а? — Дверь захлопнулась, но тут же открылась вновь. — Эй. Ничего, если я тебе под дверь письмо Лоретте суну? У меня там по — немецки есть, не подправишь?
— Да. А теперь отвали к черту.
— Еще бы, — сказал Клэй. — Знаешь, чего мне маманя написала? Говорит, она рада, что мы с тобой всю войну вместе и все такое. В одном джипе и прочее. Говорит, у меня письма чертовски культурные стали после того, как мы с тобой сошлись.
X поднял голову, посмотрел на него и с большой натугой произнес:
— Спасибо. Передай ей от меня спасибо.
— Передам. Спок-чи! — Дверь захлопнулась, теперь уже окончательно.
X долго сидел, глядя на дверь, затем развернул стул к письменному столу и подобрал с пола пишущую машинку. Расчистил для нее место, сдвинул в сторону рассыпавшуюся кипу неоткрытых писем и бандеролей. Подумал, что если напишет сейчас письмо старому другу в Нью-Йорк, быстро, хоть и ненамного полегчает. Но вставить лист не удалось, так тряслись пальцы. Он на минуту свесил руки по бокам, попробовал еще раз, но в итоге лишь скомкал бумагу в кулаке.
Он понимал, что нужно вынести из комнаты корзину, однако выносить ничего не стал, а положил руки на машинку и снова оперся на них головой, закрыв глаза.
Несколько тряских минут спустя, когда глаза открылись, он понял, что щурится на нераспечатанный пакетик из зеленой бумаги. Вероятно, соскользнул с кучи, когда X пристраивал на стол машинку. Он увидел, что пакетик несколько раз переадресовали. Только на одном боку виднелось как минимум три его старых номера полевой почты.
Он распечатал пакет без всякого интереса, даже не глянув на обратный адрес. Распечатал, поднеся к бечевке зажженную спичку. Интереснее было смотреть, как до конца сгорает бечевка, чем разворачивать пакетик, но X его все-таки открыл.
В коробочке поверх чего-то в мягкой бумаге лежала записка чернилами. X вытащил ее и прочел.
Девон, *** ***-роуд, 17 7 июня 1944 г.
Уважаемый сержант X,
надеюсь, Вы простите мне, что нашу корреспонденцию я начинаю только спустя 38 дней, но я была крайне занята, поскольку моя тетя претерпела стрептококк горла и едва не погибла, и я оправданно была отягощена одной ответственностью за другой. Тем не менее, я часто думала о Вас и о том крайне приятном дне, что мы провели в обществе друг друга 30 апреля 1944 года между 3.45 и 4.15 часами дня на тот случай, если это выскочило у Вас из памяти.
Мы все неимоверно взбудоражены и благоговеем по поводу Дня Д и надеемся лишь на то, что он повлечет за собою скорейшее окончание войны и того способа существования, который по меньшей мере смешон. Мы с Чарлзом оба вполне за Вас переживаем; надеемся, Вас не было среди тех, кто первыми пошел в атаку на полуостров Котентан.[84] Или были? Прошу ответить как можно поспешнее. Мой теплейший привет Вашей жене.
Искренне Ваша, Эсме
P.S. Беру на себя смелость к сему приложить свои наручные часы, которые Вы можете оставить в свою собственность на протяжении всего конфликта. При нашем кратком общении я не успела заметить, носите ли Вы часы, но эти крайне водоустойчивы и также ударопрочны, а равно обладают множеством иных достоинств, среди которых можно определять, с какой скоростью человек ходит, если он того пожелает. Я вполне убеждена, что Вы сможете использовать их с большей выгодой в эти трудные дни, нежели это удастся мне, и примете их как талисман удачи.
Чарлз, которого я обучаю читать и писать и кого я нахожу крайне разумным новобранцем, желает кое-что дописать. Ответьте, пожалуйста, когда выпадет минутка и склонность.
ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ЛЮБЛЮ ЦЕЛУЮ ЧАЛ3
Прошло много времени, прежде чем X сумел отложить записку, не говоря о том, чтобы вытащить из коробочки часы отца Эсме. Все же решившись, он увидел, что стекло при пересылках разбилось. Целы ли они в остальном, спросил он себя, но мужества завести и проверить ему не хватило. Он просто еще очень долго просидел, держа их в руке. А потом как-то вдруг, почти восторженно захотел спать.
Возьмите очень сонного человека, Эсме, и он наверняка сумеет сохранить все свои та… все тэ-а-эл-а-эн-тэ-ы в целости.
Губки — ах, в глазах листва
Когда зазвонил телефон, седой спросил девушку — и почтения в его голосе было маловато, — может, ему почему-либо не стоит снимать трубку. Девушка услышала как бы издалека и обратила к нему лицо: один глаз — с той стороны, где свет, — прижмурен, а открытый, сколь бы неискренне открыт ни был, распахнут очень широко и такой при этом синий, что чуть ли не фиалковый. Седой попросил ее побыстрее, и она приподнялась на правом локте — но не очень поспешно, чтобы только движение не выглядело формальным. Левой рукой она отмела со лба волосы и сказала:
— Господи. Откуда я знаю? В смысле — ты сам как думаешь?
Седой ответил, что как ни взгляни, а разницы пшик, и левой рукой скользнул под локоть, на который девушка опиралась, пробрался пальцами вверх по ее руке изнутри, меж теплым предплечьем и грудной клеткой. Правой рукой потянулся к телефону. Чтобы не шарить, ему пришлось чуть приподняться, и затылком он задел абажур. В тот миг свет чрезвычайно, хоть и чересчур наглядно льстил его почти совсем белым сединам. Хоть волосы теперь и спутались, очевидно, их недавно стригли — или, скорее, приводили в порядок. На висках и затылке подравнивали по обычаю коротко, а по бокам и на макушке оставили длинновато, и выглядело вообще-то слегка «солидно».
— Алло? — звучно произнес он в трубку. Девушка наблюдала за ним, по-прежнему опираясь на локоть. Глаза ее, скорее просто открытые, нежели настороженные или задумчивые, отражали в основном лишь собственный размер и цвет.
Из трубки донесся мужской голос — окаменелый, однако грубо, почти непристойно торопливый по случаю разговора:
— Ли? Разбудил?
Седой коротко глянул влево, на девушку.
— Кто это? — спросил он. — Артур?
— Ну… Разбудил?
— Нет-нет. Лежу читаю. Что-то случилось?
— Точно не разбудил? Ей-богу?
— Нет-нет — абсолютно, — сказал седой. — Вообще-то я теперь в среднем часа по четыре вшивых…
— Я чего звоню, Ли, — ты случайно не заметил, когда Джоанн уходила? Она случайно не с Элленбогенами ушла?
Седой снова глянул влево, но повыше, поверх девушки, которая теперь наблюдала за ним — ни дать ни взять юный голубоглазый ирландский полисмен.
