— А теперь вернемся… и выпьем еще по рюмочке.
— Нет, нет, — ответила я, — мне пора уходить.
— Куда ты так спешишь? Посиди еще немного.
— Не могу.
Мы стояли в коридоре. С минуту она колебалась, потом сказала:
— Ты обязательно приходи ко мне… знаешь, что мы с тобой устроим? Он часто уезжает из Рима, я тебя извещу, а ты приведешь двух своих дружков и мы славно повеселимся…
— А вдруг он узнает?
— Откуда он узнает?
Я ответила:
— Ладно… договорились.
Теперь я в свою очередь заколебалась, а потом осмелела и задала ей вопрос:
— Кстати, скажи… он тебе ничего не говорил о своем друге, с которым был в тот вечер?
— О том студенте? Почему ты спрашиваешь? Он тебя интересует?
— Нет, я просто так.
— Мы его видели вчера вечером.
Я не смогла скрыть волнения и сказала прерывающимся голосом:
— Послушай… если ты его увидишь… скажи, чтобы он зашел ко мне… Но это так, между прочим.
— Ладно, скажу, — ответила Джизелла и подозрительно взглянула на меня. А я смешалась под ее взглядом, ибо мне казалось, что на моем лице слишком явно написана любовь к Джакомо. По ее тону я поняла, что она и не подумает выполнить мою просьбу. В порыве отчаяния я открыла дверь, попрощалась с Джизеллой и быстро, не оглядываясь стала спускаться по лестнице. На втором этаже я вдруг остановилась, прислонилась к стенке и посмотрела вверх.
«Зачем я ей сказала? — подумала я. — Что со мною случилось?»
И, опустив голову, я пошла вниз.
Я назначила свидание Астарите у себя. Когда я добралась до дома, то была совершенно без сил, я уже отвыкла выходить по утрам, яркий солнечный свет и уличная суматоха утомили меня. Меня не огорчила встреча с Джизеллой, я уже выплакала все слезы, когда ехала к ней в такси. Дверь мне открыла мама и сказала, что Астарита ожидает меня уже около часа. Я вошла прямо в свою комнату и села на кровать, не обращая внимания на него; он стоял возле окна и смотрел во двор. С минуту я сидела неподвижно, прижав руку к груди и тяжело дыша: я слишком быстро поднялась по лестнице. Я сидела спиной к Астарите и рассеянно смотрела на дверь. Астарита поздоровался, но я не ответила. Он подошел, присел возле меня и обнял за талию, пристально глядя мне в глаза.
Из-за всех своих забот я совсем забыла, как он необуздан и пылок. Меня охватила острая неприязнь.
— А ты всегда этого хочешь? — начала я сдавленным голосом, отстраняясь от него.
Он ничего не ответил, но взял мою руку и, глядя на меня исподлобья, поднес ее к губам. Мне показалось, что я схожу с ума, и я вырвала руку.
— Ты всегда этого хочешь? — повторила я. — И даже утром?.. И после того, как все утро работал? И натощак? И перед обедом?.. Знаешь, ты просто какой-то необыкновенный.
Губы его задрожали, глаза расширились.
— Но я люблю тебя.
— Однако есть время для любви и есть время для всего прочего… я назначаю тебе встречу на час дня, надеясь, что ты поймешь, что речь идет не о любовном свидании, а ты… ты прямо ненормальный какой-то… и тебе не стыдно?
Он молча смотрел на меня. Мне вдруг показалось, что я слишком хорошо понимаю его состояние. Он был влюблен и ждал этого свидания бог знает сколько времени. Все эти дни, пока я выкарабкивалась из своих бед, он только и думал обо мне, о моих ногах, бедрах, о моей груди, о моих губах.
— Итак, — сказала я немного мягче, — если я сейчас разденусь…
Он кивнул головой в знак согласия. Я рассмеялась, правда, беззлобно, но презрительно.
— А тебе не приходит в голову, что мне может быть грустно или просто не до этого… что я голодна или устала… или же меня беспокоят какие-то свои заботы… эти мысли тебе не приходят в голову, а?
Он смотрел на меня, потом вдруг кинулся ко мне, сильно прижался, зарывшись лицом в мое плечо. Он не целовал меня, а только прижимал голову к моему телу, как будто хотел вобрать в себя все его тепло. Он тяжело дышал, и время от времени судорожные вздохи вырывались из его груди. Я перестала сердиться на него, его поведение будило во мне обычную растерянность, жалость и грусть. Когда я решила, что он уж слишком долго вздыхает, я оттолкнула его и сказала:
— Я позвала тебя по делу.
Он взглянул на меня, потом взял мою руку и начал ее гладить. Он был упрям, и для него действительно не существовало ничего, кроме его желания.
— Ты ведь связан с полицией, верно?
— Да.
— Так вот, прикажи арестовать меня, посади меня в тюрьму. — Эти слова я произнесла твердо, в эту минуту я в самом деле хотела, чтобы он так поступил.
— Почему? Что случилось?
— Случилось то, что я воровка, — решительно ответила я, — вышло так, что я украла, а вместо меня арестовали невинную… Поэтому прикажи арестовать меня… я охотно пойду в тюрьму… вот чего я хочу.
Он не удивился, но лицо его выразило досаду. Недовольно поморщившись, он сказал:
— Успокойся… и объясни, что произошло…
— Я же тебе говорю, что я воровка.
И я коротко рассказала ему о краже и о том, как вместо меня была арестована служанка. Я рассказала об обмане Джи-но, но не назвала его имени, сказала просто, что это «слуга». Мне не терпелось рассказать ему и о Сонцоньо, о его преступлении, но я сдержалась. Закончила я словами:
— Теперь выбирай… либо ты освободишь эту женщину из тюрьмы… либо я сегодня же явлюсь в полицейский комиссариат с повинной.
— Успокойся, — повторил он, поднимая руку, — что за спешка?.. Она в тюрьме, но ее еще пока не осудили… подождем.
— Нет… я не могу ждать… она в тюрьме, и ее, наверно, бьют… не могу я ждать… ты должен сейчас же все решить.
Он понял по моему тону, что я говорю вполне серьезно, с недовольным видом поднялся и сделал несколько шагов по комнате. Потом, словно разговаривая сам с собою, он произнес:
— Между прочим, тут еще это дело с долларами.
— Но она ведь не призналась… ведь доллары нашлись… можно сказать, что кто-то подстроил все из мести.
— А пудреница у тебя?
— Вот она, — сказала я, вынув ее из сумочки и протягивая ему.
Но он отказался:
— Нет, нет… отдашь ее не мне. — Он с минуту, видимо, раздумывал, а потом добавил: — Я могу освободить эту женщину из тюрьмы. Но полиция должна иметь доказательства, что она невиновна… как раз пудреница и может послужить таким доказательством.
— На, возьми пудреницу и верни ее хозяйке.
Он расхохотался неприятным смехом.
— Сразу видно, что ты ничего не понимаешь в таких делах… если я возьму пудреницу, я обязан арестовать тебя… иначе спросят, как это удалось Астарите получить краденую вещь, от кого, каким образом и так далее и тому подобное… нет и нет… вот что нужно сделать: доставить пудреницу в полицию, но не раскрывать своего имени.
— Можно послать ее по почте.
— По почте нельзя.
Он сделал несколько шагов по комнате, потом сел рядом со мною и сказал:
— Вот что ты должна сделать… знакома ты с каким-нибудь духовным лицом?
Я вспомнила о монахе-французе, которому исповедовалась после поездки в Витербо, и ответила:
— Да, у меня есть духовник.
— Ты до сих пор исповедуешься?
— Раньше исповедовалась.
— Итак, пойдешь к своему духовнику и расскажешь ему все, что рассказала мне… попроси его взять пудреницу и от твоего имени отнести в полицию… ни один духовник не откажется сделать это… он не обязан сообщать никаких данных, поскольку связан тайной исповеди… через день-другой я позвоню и все устрою… в общем, твою служанку освободят.
Я страшно обрадовалась и, не удержавшись, обняла его и поцеловала. Он продолжал говорить, но голос его уже снова дрожал от желания:
— Но не смей так больше поступать… если тебе нужны деньги, спроси у меня, и я…
— А когда пойти исповедаться, сегодня?
— Да, конечно.
Я долго сидела неподвижно, зажав пудреницу в руке и глядя в одну точку. На душе у меня стало легко, как будто я сама была на месте той служанки, и я подумала о том, какую огромную радость испытает служанка, когда ее выпустят на свободу, мне даже казалось, что это уже свершилось. Я не чувствовала больше печали, усталости и разочарования. Астарита тем временем гладил мою руку, пытаясь просунуть ладонь под рукав. Я обернулась к нему и, ласково глядя на него, спросила:
— Так уж тебе не терпится? — Он кивнул, не в силах произнести ни слова. — Ты не устал? — с притворной ласковостью, даже не стараясь скрыть издевки, спросила я, — не думаешь ли, что уже поздно… и не лучше бы было отложить до другого раза? — Он отрицательно покачал головой. — Итак, ты очень сильно любишь меня? — спросила я.
— Ты же сама знаешь, как я люблю тебя, — ответил он тихим голосом, пытаясь обнять меня.
Я вырвалась и сказала:
— Подожди.
Поняв, что я уступила, он тут же успокоился. Я встала, медленно направилась к двери и заперла ее на ключ. Потом подошла к окну, открыла его, прикрыла жалюзи и снова закрыла рамы. Он следил за мною взглядом, а я лениво и плавно двигалась по комнате, все время чувствуя на себе его взгляд и понимая, как должна была обрадовать его моя неожиданная уступка. Прикрыв окно и тихо напевая, с веселым и непринужденным видом я сняла пальто и убрала его в шкаф. Затем, не переставая петь свою тихую песню, я взглянула на себя в зеркало. Никогда еще я не казалась себе такой красивой, глаза блестели, ноздри трепетали, полуоткрытый рот обнажал белые ровные зубы. Я поняла, что все это потому, что я была довольна собой и чувствовала себя доброй; я запела громче, а сама тем временем расстегивала платье, начиная с нижних крючков. Напевала я очень глупую модную в то время песенку: «Люблю я эту песню, весь день ее пою: ля-ля, ля-ля, лю-лю, лю-лю…» — и этот нелепый припев казался мне похожим на нашу жизнь, которая тоже — в этом нет никакого сомнения — нелепа, но в какие-то минуты кажется нам приятной и волшебной. И вдруг, когда я уже расстегнула все крючки, кто-то постучал в дверь.
