— Есть вещи, которые говорят сами за себя… давай только кончим обед… а тогда пойдем.
— Как хочешь… но я опьянею.
— Можешь пьянеть… мне же лучше.
— А вдруг мне станет плохо… и тогда вместо любовника у тебя на руках окажется больной, за которым еще придется ухаживать.
Прикрыв ладонью его бокал, я имела неосторожность обнаружить свой страх.
— Тогда не пей.
Он рассмеялся и сказал:
— Вот ты и попалась.
— Почему попалась?
— Не бойся… От такого пустяка мне не будет плохо.
— Я ведь о тебе же беспокоюсь, — смиренно произнесла я.
— Обо мне беспокоишься… ах-ах-ах!
Он по-прежнему подшучивал надо много. Но в насмешках его было столько обаяния, что они меня мало задевали.
Он спросил:
— А ты почему не пьешь, скажи-ка?
— Не люблю вина… а потом после одной рюмки я пьянею.
— Ну так что же? Будем оба пьяные.
— Но пьяная женщина выглядит просто отвратительно… я не хочу, чтобы ты видел меня пьяной.
— Почему?.. Что же здесь отвратительного?
— Не знаю… Противно смотреть, как женщина качается, говорит глупости, делает неуклюжие движения… даже жалко становится… я и так жалка, я это знаю, и знаю, что ты тоже считаешь меня жалкой… А если я выпью и ты меня увидишь пьяной, то потом никогда больше не сможешь смотреть на меня без отвращения.
— А если бы я приказал тебе пить?
— Тебе, вероятно, хочется унизить меня, — сказала я грустно, — единственным моим достоинством является то, что меня нельзя назвать неуклюжей… ты действительно хочешь, чтобы я лишилась и этого достоинства?
— Да, я хочу, — порывисто сказал он.
— Не знаю, какое тебе от этого удовольствие, но если ты так хочешь, налей мне вина. — И я протянула свой бокал.
Он посмотрел на бокал, потом на меня и вновь разразился смехом.
— Я пошутил, — сказал он.
— Все-то ты шутишь.
— Итак, ты утверждаешь, что тебя нельзя назвать неуклюжей? — начал он снова после минутного молчания, внимательно глядя на меня.
— Во всяком случае, так говорят.
— Значит, по-твоему, и я так думаю?
— Откуда я знаю, что ты думаешь?
— Давай выясним… что, по твоему мнению, я о тебе думаю и какие чувства к тебе питаю?
— Не знаю, — тихо сказала я, объятая страхом, — конечно, ты не любишь меня так, как я тебя люблю… пожалуй, я нравлюсь тебе, как может мужчине нравиться женщина, которая недурна собой.
— Ах, так ты воображаешь, что недурна собой?
— Да, — с гордостью подтвердила я, — я даже знаю, что красива… но что мне пользы от этой красоты?
— Из красоты не следует извлекать пользу.
Мы кончили обедать и осушили по два бокала вина.
— Вот видишь, — сказал он, — я выпил и не пьян. — Но блеск его глаз и беспокойные движения рук противоречили этим словам. Я посмотрела на него, вероятно, с надеждой. Он продолжал:
— Ты хочешь идти домой, а?.. Венера, связанная со своей жертвой…
— Что, что?
— Ничего, одна строка, к слову пришлась… эй, хозяин!
Он всегда вел себя чуть-чуть вызывающе, но умел все обратить в шутку. И теперь он весело спросил у хозяина, сколько с нас причитается, сунул ему в нос деньги, не поскупившись на чаевые.
— Это вам.
Потом выпил остатки вина и последовал за мною.
Мне хотелось как можно скорее дойти до дома. Я знала, что он вернулся ко мне неохотно, знала, что он презирал и ненавидел себя за то чувство, которое против воли погнало его ко мне. Но я надеялась на свою красоту, на свою любовь к нему, и мне не терпелось поскорее сразиться этим оружием с его враждебностью. Я чувствовала, что мною вновь овладела задорная решимость, я верила, что моя любовь победит его отвращение, порыв моей страсти сломит его упорство и он тоже полюбит меня.
Я шла рядом с ним по опустевшей в это послеполуденное время улице.
— Обещай мне, — начала я, — что когда мы придем домой, ты не попытаешься сбежать.
— Обещаю.
— И ты должен пообещать мне еще одну вещь.
— Что именно?
Я колебалась несколько секунд, а потом сказала:
— В прошлый раз все было бы хорошо, если бы ты не смотрел на меня в ту минуту таким взглядом, что мне стало стыдно… обещай мне, что никогда не станешь так на меня смотреть.
— Как «так»?
— Не знаю… таким неприятным взглядом.
— Я не умею смотреть по заказу, — ответил он спустя минуту, — но, если хочешь, я вовсе не буду на тебя смотреть… закрою глаза… ладно?
— Нет, не надо, — твердо возразила я.
— Тогда как же я должен смотреть на тебя?
— Как я на тебя, — ответила я, взяла его за подбородок и, продолжая идти рядом, показала, как надо смотреть: — Вот так… с нежностью.
— Ха-ха… с нежностью!
Когда мы поднимались по темной и грязной лестнице нашего дома, я невольно вспомнила светлый, чистый, белый дом Джи-зеллы. Я сказала как бы про себя:
— Если бы я жила не в этом домишке и если бы не была такой жалкой, как сейчас, я нравилась бы тебе, конечно, больше.
Он вдруг остановился, обхватил меня за талию обеими руками и искренне сказал:
— Напрасно ты так думаешь… уверяю тебя, это неправда.
Мне показалось, что в его глазах промелькнуло что-то похожее на симпатию. Он нагнулся и стал искать губами мой рот. От него сильно пахло вином. Я не терплю запаха винного перегара, но в ту минуту этот запах показался мне таким невинным, приятным и даже трогательным, как будто он исходил из уст неопытного мальчика. Кроме того, я поняла, что мои слова помогли мне невольно нащупать его слабое место. В ту минуту мне показалось, что я зажгла в его душе искорку любви. Впоследствии я поняла, что, обнимая меня, он не столько повиновался страстному порыву, сколько из самолюбия вынужден был терпеть этот своего рода духовный шантаж. Потом я часто нарочно прибегала к этому способу, обвиняя его в том, что он презирает меня за мою бедность и за мое ремесло, и всегда таким образом я добивалась своего; и чем дальше, тем все яснее понимала, что Джакомо человек разочарованный во всем и крайне нерешительный.
Но в тот день я еще не знала его так хорошо, как узнала позднее. И этот поцелуй обрадовал меня, как будто я одержала решительную победу. Я ограничилась тем, что слегка коснулась его губ как бы в благодарность за его поцелуй и, взяв его за руку, сказала:
— Ну, бежим скорее наверх!
Я весело и порывисто тянула его вверх по лестнице. Он молча позволил тащить себя.
Почти бегом я влетела в свою комнату, волоча его, как куклу, за руку с такой силой, что он ударялся о стены коридора. Едва мы очутились в комнате, я сразу же подтолкнула его в угол, прямо на кровать. И тут только я впервые заметила, что он был не только пьян, как и предсказывал, а пьян так сильно, что ему вот-вот станет плохо. Он сильно побледнел, с рассеянным видом тер свой лоб, а взгляд его был мутный и сонный. Все это я поняла в одну секунду, и меня сразу охватил страх, что ему и в самом деле станет худо и таким образом наша вторая встреча кончится ничем. Двигаясь по комнате и снимая с себя одежду, я в душе горько раскаивалась, что позволила ему пить. Но любопытно то, что мне даже не приходило в голову отказаться от его столь желанной для меня любви. Наоборот, я надеялась только на одно: что ему не так уж плохо, он не останется холоден к моим ласкам и что если ему будет дурно, то только после того, как мое желание осуществится. Я любила его по-настоящему, но так боялась потерять, что любовь моя становилась эгоистичной.
Итак, я притворилась, что не замечаю его опьянения, и, раздевшись, села возле него на кровать. А он как вошел, так и оставался одетым. Я стала снимать с него пальто, а сама разговорами отвлекала его, чтобы он не вздумал, чего доброго, уйти.
— Ты мне еще не сказал, сколько тебе лет, — начала я, стягивая с него пальто, а он послушно поднимал руки.
Спустя минуту он ответил:
— Мне девятнадцать лет.
— Значит, ты младше меня на два года.
— А тебе двадцать один?
— Да, и скоро исполнится двадцать два.
Мне никак не удавалось развязать его галстук. Медленно, неловким движением он отвел мою руку и сам развязал узел. Потом руки его опустились, и я сняла с него галстук.
— Какой у тебя старый галстук, — сказала я, — я тебе куплю другой… какой цвет ты любишь?
Он засмеялся, и я снова с радостью услышала его приятный и милый смех.
— Похоже, что ты хочешь взять меня на содержание, — сказал он, — то собиралась заплатить за обед… теперь собираешься подарить мне галстук.
— Глупыш, — ласково сказала я, — тебе-то что? Мне приятно подарить тебе галстук… а тебе от этого вреда не будет.
Я сняла с него пиджак и жилет, он сидел на краю постели в сорочке.
— А можно мне дать девятнадцать лет? — спросил он.
Ему нравилось говорить о себе, это я сразу поняла.
