В чем смысл истории? Будучи сценаристом и автором личной биографии, которую он всякий день мысленно пересочинял, Сталин не мог обойтись без эффекта внезапности для ближних сотрудников. На этом у него все держалось. Те не могли угадать его реакций и потому никогда не могли заранее приспособиться. Он вел их намеренно извилистым, тяжким для них путем, с полной потерей ими себя в итоге.
Под конец Сталин говорит: зачем вы свой текст кончаете Шипкой и каким-то «стойким русским солдатом» (русского солдата он вычеркнул)? Вот прекрасное место — где Бисмарк, великий юнкер, сумевший подняться выше своего класса и видя его исторические задачи, незадолго до смерти посетил крупнейший порт Германии Гамбург. Глядя на океанские корабли, уходящие в дальние рейсы, он промолвил: это другой мир, новый мир!
Вот же, говорит Сталин, ключ к Бисмарку. После чего заметил: «У вас там еще говорится про Орлова и Шувалова “русский друг Бисмарка” — не надо. Кто знает русских друзей Бисмарка? Кто знает о самом Бисмарке даже среди членов ЦК? — говорит Сталин уже погромче, и, обернувшись к Молотову, — а среди членов Советского правительства кто-то знает Бисмарка?»
Уже было ясно, что статью надо переделывать, хотя тираж отпечатан. Сигнальный экземпляр в переплете, на нем цена. Вдруг Сталин говорит Юдину: «А вы что молчите, товарищ Юдин?» Тот ему: «Я зав. ОГИЗом». — «Это я знаю, вы им лучше не заведуйте». Сталин ему, сердится: «Вы там что, мылом торгуете? Почему такая высокая цена на книгу? Снизить!»
Из выхода мемуаров Бисмарка сделали общесоюзное событие. Об этом есть донесение посла Шуленбурга. Все газеты дали рецензию, и ни одной газете (включая «Правду»!) не разрешалось печатать рецензии без личной визы Ерусалимского. Только он теперь знал, что хочет Сталин!
По многим признакам я ощущал 1940 год как роковой и что мы в СССР переступили рубеж, где нас что-то подстерегает. Я понимаю, как Сталин допустил, чтобы у наших вооруженных сил не было не только оборонительной концепции — что даже плана обороны не существовало.
Сталин никому не позволял ничем распорядиться и не делился тайными ходами мысли. Сам же попал в вилку-ловушку двух версий, которые никак не мог согласовать. Гитлер ему намеренно подбрасывал поводы для тревог — это о них Сталин сказал Ерусалимскому «пусть попробуют»; заодно то был добавочный инструктаж Молотову перед поездкой в Берлин. Молотов ведь очень жестко с Гитлером говорил, а потом Сталин уступил по всем пунктам. Думаю, после финской войны и падения Европы, чувствуя неготовность к войне, Сталин пытался скрыть слабость за жесткостью требований.
В тактических целях он создавал иллюзию могущества и мало-помалу сам поверил в нее. Но то была стратегическая ловушка. Либо разделить Мир с Гитлером, пойдя дальше пакта 1939-го, вплоть до выхода к Персидскому заливу (зачем вам какая-то Румыния — Молотову говорили в Берлине — берите Индию!). Либо, помедлив и словчив, изготовиться нанести Германии удар первым.
Скрывая все от Молотова и других, Сталин не догадывался, что Гитлер читает его тайные мысли!
131. Гитлер, раскусивший сталинскую игру
— Конечно, ужасной ошибкой было разоружение старых границ. С военной точки зрения следовало оставить все эти знаменитые УОРы, границу 1939 года, которая была превосходно укреплена, и за ней держать основную массу войск. Выдвинутые части использовать путем маневров — удар-отступление, удар-отступление, не втягивая в затяжные бои. И, насадив армию на старую границу, задержать немецкое наступление. Но ведь вообще не было оборонительного плана! Зато, когда Шапошников предложил перенести базы снабжения на Волгу, Мехлис сказал: вы, я вижу, собрались воевать на советской территории? И Сталин эти глупости слушал. Посчитал, что раз Гитлер все ему поотдавал на востоке, он и дальше будет отдавать, а когда на западе встретит сопротивление, Сталин развернется сам и ударит.
Гениальная была бы игра в принципе! Если б только Гитлер не раскусил Сталина и не видел его игру насквозь уже с лета 1940-го. Этой игрой Сталин тогда сам подсказал ему идею «Барбароссы». Здесь тоже свой диалог судеб.
Часть 9. Война и возвращение с войны
132. Гроссман — о комиссарах. Эренбург как советский спаситель
— Прекрасно помню, как Гроссман мне сказал: теперь комиссары пойдут на слом, но 1941 год без комиссара нами был бы проигран.
— Чем так важен был комиссар?
— В 1941 году речь шла о сражающейся человеческой массе, но еще не об армии, действующей по законам военной организации. Для массы очень важна роль цементирующего примера и личного бодрящего слова. Комиссар 1941 года был ключевой фигурой сопротивления. Не контролер при командире, а человек, имевший дело с людьми, которые тогда могли выбрать — воевать лучше, воевать хуже либо не воевать совсем. В условиях, когда все советское рушилось и погибало.
Гигантскую роль Эренбург сыграл в 1941 году. Сейчас трудно себе представить «Красную звезду» с его каждодневными статьями, а я помню, как мы в армии вслух читали эти статьи. Комиссары зачитывали их бойцам. Наибольшую роль Эренбург сыграл именно на переломе 1941 года — отклонением страха перед парализующим натиском немцев. Вызывая презрение к сильнейшему противнику, он делал это очень умело — не верь, что немец сильней тебя! Эренбург внес в войну недостающий элемент презрения к превосходящей силе врага. В 1941 году очень важно было поверить, что Германии вообще можно противостоять.
Это нужно было не нам, молодым интеллигентам-антифашистам, а миллионам мужчин, которых выхватили из жизни и послали на войну. Тем нужны были другие слова, и Эренбург им их дал. Ведь Красная армия бежала, и любой мог просто отойти в сторону — одни хотели воевать, другие не хотели.
Все-таки в 1941–1942 годах еще нет военной машины — есть воюющее людское множество, призывники с массой добровольцев. В 1943 году доброволец почти исчез, он был истреблен. Молодежь ломилась на фронт, но в целом доброволец перестает быть типичной фигурой. А в начале войны доброволец критически важен, особенно ополченец-доброволец 1941-го. Гибель московского ополчения вообще особая страница, мои там почти все полегли.
— Ты-то сам не в 1941-м был ранен?
— Повторно я был ранен под Ржевом в августе 1942-го. Пуля попала в руку, когда я, делая вид, что командую, указывал в атаку — вперед! Все оказалось бессмыслицей, нас там перестреляли, как цыплят. Но когда я плакатно протянул руку вперед, пуля пробила всю кость, вдоль насквозь, и точно против сердца расцарапала кожу. Меня вывезли с фронта. Я снова попал в любимый Торжок, и в пересыльном госпитале врач говорит: знаешь, что тебе ногу спасли? Это было ночью, в фэповской палатке.
— Что значит «фэповская»?
— Фэп — это фронтовой эвакуационный пункт. Опорный узел системы Бурденко по селекции раненых, спасшей сотни тысяч жизней.
В ленд-лизовской палатке под керосиновой лампой хирург осмотрел ногу и говорит: ранение не страшное, но твоя нога мне не нравится. Я ее располосую — терпи. И порезал ее всю, сверху донизу. В Торжке врач мне сказал: он спас тебя от гангрены, с ногой все в порядке, а с рукой хуже — ранение в плохом месте, нервы задеты. Лангетку наложить наложили, да кость смещена. Рентгена там не было. Рентген, говорит, мне не нужен — я на ощупь вижу. Давай, я тебе ее сейчас вправлю. И кричит: этому стакан вина и укол морфия! От морфия я плавал, молил: Боже, продли!
133. История комиссара Зоркого
— А вот история настоящего, не плакатного комиссара. Был такой профессор Зоркий Марк Соломонович. Один из организаторов комсомола Украины, управлял издательством «Молодая гвардия», стал комсомольским деятелем. А в Москве была своя политическая игра. Зиновьев, тогда еще в борьбе с Троцким, подбил руководство комсомола, чтоб те выступили против. Но Троцкий пока еще в политбюро — и Сталин вдруг повернул дело в осуждение недопустимой выходки: покушение комсомольцев на единство политбюро. Всех наказали и раскассировали, Зоркий вылетел из «Молодой гвардии» на истфак заведующим кафедрой новой истории. Звание профессора у него отобрали. Он чувствовал себя неуютно и знал, что в сталинской лотерее его билет может проиграть еще раз.
Мы на факультете проводили конкурс на лучшие работы, я возглавлял студенческое научное бюро и выпускал его бюллетень. Вдруг Зоркий снимает с конкурса несколько работ, у их авторов родители репрессированы. Нам это не понравилось. Я написал статью против Зоркого, и сверху заголовок огромными буквами — «Нехорошо, товарищ Зоркий!». Тот очень обиделся. Он все напоминал мне: пора бы уже снять стенгазету. Но то что я прямо высказался по острому поводу, укрепило наши с ним отношения, они стали почти дружескими.
