А над Панкратовой уже нависало плохое дело, Анну Михайловну подвергали гражданским казням. Огонь велся по местному национализму. Во время войны Панкратова эвакуировалась в Алма-Ату, и ее ученик Бекмаханов, казах, защитил под ее руководством докторскую о хане Кенисары Касымове. Тогда у каждого народа СССР был свой национальный герой, под него собирали деньги…
— Они бывали довольно неожиданными.
— Да. Была даже танковая колонна имени Шамиля. И в Казахстане был свой герой Кенисары Касымов — блестящий молодой хан, хорошо воевавший с Россией. Авиаэскадрилья имени Кенисары Касымова, танковая колонна имени Кенисары Касымова. Когда пошли громить местные национализмы, начали, конечно, с Шамиля, в специфичной для Сталина форме. Гусейнов написал про Шамиля книгу, азербайджанец, и ему за нее дали Сталинскую премию[13].
— А «сталинку» разве давали без утверждения Самого?
— Утвердил, но у него, понимаешь, свои игры с собой. Гусейнову сообщают о присуждении Сталинской премии, как вдруг сообщение в прессе: «Комитет по Сталинским премиям постановил: отменить постановление Комитета о присуждении Сталинской премии такому-то». С этого сообщения пошла обратная волна. Теперь в каждом ауле «националистам-касымовцам» положена секир-башка. Бедняге Бекмаханову за диссертацию о Кенисары Касымове 25 лет дали! Это уж местные так расстарались.
— Вручили национальную премию.
— Анну Михайловну вовсю отполоскали в дни съезда. Багиров[14] выступил по поводу Шамиля, московские историки подхватили — огонь уже велся по Анне Михайловне. А у нас с ней были очень дружеские отношения. После одного моего выступления она даже отвела меня в сторону и сказала: «Михаил Яковлевич, мы вас любим, и умоляю, не выступайте так — вы не представляете, чем это может кончиться».
Она уже раз прошла по этому кругу — муж троцкист, ее саму исключали из партии, но спасли, и посажена не была. Теперь второй круг, и тут думает — все, конец. Я старался ободрить, но настроение было жуткое. «Не утешайте, — говорит, — это ни к чему. Поверьте, со мной кончено». На другой день достаю газету из почтового ящика — состав ЦК, выбранного на XIX съезде: Панкратова А. М.! Она приехала в институт — стоит Дружинин, я и еще кто-то. Николай Михайлович поздравляет — Анна Михайловна, говорит, поздравляю, теперь вас уже преследовать не посмеют. Она отмахивается: «Уверяю, там просто напутали. В ИМЭЛе есть другая Панкратова, и они перепутали». Вдруг, как на старых картинах — фельдъегерь в коридоре: «Товарища Панкратову!» К нам идет капитан с кобурой.
— Синие погоны!
— Цековский пакет! При нас она его вскрыла — написано: «Члену ЦК КПСС товарищу Панкратовой А. М. Приглашение на встречу с делегациями иностранных компартий». Так известили о том, что ее ввели в ЦК.
Понимаешь — Сталин не хотел показать Маленкову, что память его подвела и он забыл про беспартийность Нечкиной, — и так академик Панкратова вошла в ЦК, а не пошла под следствие по делу Бекмаханова. А что у нее еще и муж троцкист, Сталину просто доложить не успели, не хватило времени. Человек из отдела науки ЦК рассказал мне всю подноготную.
— Интересно, что оба сюжета со сталинской памятью связаны с советскими академиками. Сталин явно пестовал эту элитную когорту. До революции статус академика был чисто почетный.
139. Разжалование в советские академики: Сталин и Майский. Академик Курнаков и конкурс институтских Оль
— В советские академики попадали и за провинность. Майский[15] в Моженке мне очень красочно рассказал, как стал академиком. Забыл подробности и начисто, как всегда, забываю цифры. Короче, расхождения в Ялте по репарациям были примерно один к двум, допустим, двести миллиардов к ста миллиардам. Майский как председатель Комиссии должен докладывать Большой тройке. Ввиду разногласий звонит по начальству Молотову, тот ему: «Вопрос в компетенции товарища Сталина, я узнаю». Ладно. Через некоторое время он звонит снова, и Молотов ему: «Я спрашивал». — «И что же?» — «Товарищ Сталин ничего не ответил». — «Так мне же докладывать Тр ойке! Спросите товарища Сталина еще раз». Молотов: «Не буду».
На другой день утром, говорит, съезжаемся. Положение невозможное — не знаю, какую цифру назвать, понравится она Сталину или нет? Тогда, говорит Майский, в последний момент наклоняюсь я над ним…
— Над кем — неужели над Генералиссимусом?
— …над Сталиным наклонился, тихо спрашиваю: «Так как — двести или сто?» Сталин поднял голову, вы бы видели, какими глазами на меня поглядел! «Двести».
А через несколько дней на политбюро: «Не пора ли нам Майского сделать академиком?» И поперли того из МИДа в Академию наук. У нас в институте, когда началась борьба с космополитизмом со страстями на партсобраниях, Майского вызвали на ковер. Он каялся с трибуны: «Простите меня, — говорит, — я еще совсем молодой академик!» Но Майского все же посадили, и после него в Институте истории еще было несколько посадок.
— Не все советские академики были молоды и пытаны лично Берией, как Майский.
— Да, бывали благополучные старцы. Сталин баловал эту важную для него группу. Был такой академик, химик Курнаков. Родился сразу после Крымской войны, в которой отец его принимал участие, а умер аж в годы Второй мировой. Под него целый институт создали. Ягода и его, кстати, посадить хотел, но не сложилось.
Вступив в должность директора Института общей химии, Курнаков вызвал заведующую отделом кадров и говорит: «Будьте добры, мне списочек всех сотрудниц института, которых зовут Оля, Ольга». — «Зачем?» — «Знаете ли, покойную жену звали Ольгой — не хочу переучиваться!» Вызывает Николай Семенович всех Ольг по очереди на собеседование, на одной остановился, говорит: «Хочу предложить вам выйти за меня замуж». Она: «Простите, я замужем». А он так спокойно: «Ну и что? Пойдите домой, посоветуйтесь с мужем: уверяю вас, не проиграете». Пошла эта Ольга домой, посоветовалась с мужем и как-то решила, что проигрывать не резон. Правда, и Курнаков после этого недолго прожил. А милой Оле, выполнившей обязанности тезки, остались восемь или десять комнат — Курнаков был маститый, химик с мировой известностью. Под знаком музея квартиру вдова сохранила. Сын Курнакова об этом страшно забавно рассказывал.
Он еще говорил: «Михаил Яковлевич, уж не кушаете ли вы мясные бульоны?» Я: «Вообще-то, да». — «Ох, не надо — отец поел мясного бульона и умер!» Простите, спрашиваю, сколько вашему батюшке было лет, когда умер? Восемьдесят один год! Сын был убежден, что отец в возрасте за восемьдесят умер от мясных бульонов. Впрочем, я с тех пор действительно их не ем.
— Да это прямо история русского барина из XIX века.
— А академикам у Сталина дозволялось некоторое барство.
140. Академик Михаил Тихомиров, Дмитрий Лихачев и моржи-патриоты
— Был такой академик Михаил Николаевич Тихомиров, историк; в пятидесятые он уже стал академиком-секретарем. Тоже большой барин — благородный русофил, очень честный. Еще в 1946 году на этой почве он сразился с Лихачевым. Лихачев выпустил книжечку о том, что русский XVI век не уступит европейскому Ренессансу. Тихомиров, русофил больше Лихачева, написал тому, что надо и приличия знать — в Европе уже были Данте и Шекспир, с чем их в России сравнивать, побойтесь Бога! «Разве мы, историки, — он писал, — авгуры, перемигивающиеся на глазах непонимающей публики?»
Став академиком-секретарем, Тихомиров решил было моими руками осуществить реванш над врагами. Русские главы писали Черепнин и Пашуто, Тихомиров их терпеть не мог. А главы и правда плохие. Каждая начиналась «развитием производительных сил», а так как сеяли одно и то же — рожь да ячмень, все «развитие» было в том, чего сеяли больше. Тихомиров меня вызвал и говорит: опять они прислали эту галиматью про производительные силы пшеницы и ячменя! Пусть, говорит, напишут о развитии производительных сил в Антарктиде и как там русские моржи основали автохтонный университет. Проследите только, чтоб было сказано — и прогнали чужеземных пингвинов!
— Где Тихомиров, там и Нечкина где-то неподалеку?
141. Туалет академиков на Волхонке. Академик Нечкина и языкознание Сталина
— Нечкина еще в университете была моим учителем. Всегда говорила «Гефтер такой бледный», и однажды принесла мне бутылочку с рыбьим жиром: «Пейте рыбий жир!» Она ко мне благоволила. Но кончилось у нас с ней прискорбно, полным разрывом под конец жизни. На Волхонке, где теперь Институт философии, все институты были. И был коридорчик отделения истории АН СССР. С особым клозетом для академиков: место знаменитое, историческое.
