Еще молчаливее и серьезнее, чем когда-либо, погрузился Фидий в новые труды и снова сделался самим собой. Он избегал Аспазии, почти не виделся с Периклом и однажды тихо и тайно оставил Афины, чтобы осуществить великие идеи своей души в общем и святом для всех греков месте, у подножия Олимпа.
Что касается Сократа, то он сделался ненасытным и неутомимым созерцателем лемносской Паллады: казалось, он перенес свою любовь к милезианке на богиню Фидия. Настоящая Аспазия перестала казаться ему совершенством с той минуты, как он увидел идеальную, бронзовую. Тем не менее о нем можно было сказать, что он делит свое время между этой Палладой и ее живым прообразом.
Каждый день видели его идущим к жилищу Перикла, даже под страхом встретить там многоречивого Протагора.
Каким образом это случалось?
Стоило Сократу задуматься и, даже если он полагал пойти бесцельно бродить по улицам Афин, то он в конце концов останавливался перед домом Перикла. Он, казалось, бродил по лабиринту впечатлений, из которого не было никакого выхода кроме этого дома.
Итак, Сократ направлял свои шаги к Периклу бессознательно, но что делал он придя туда таким образом? Рассыпался ли в похвалах? Показывал ли он тайное пламя, сжигавшее его? Приучился ли он, как Протагор черпать свою мудрость из чужих глаз? Ни то, ни другое, ни третье — он спорил с Аспазией.
Один раз он сказал в ее присутствии слова, которые с тех пор часто приписывали Периклу, но которые были сказаны именно Сократом.
— Самая лучшая женщина та, о которой меньше всего говорят.
Он говорил Аспазии колкости даже тогда, когда, по-видимому, льстил ей. Его слова были полны тонкой иронии, составлявшей отпечаток его речи и характера.
А Аспазия?
Она казалась тем мягче, любезнее и очаровательнее, чем непримиримее был Сократ и, напротив того, чем мягче и податливее становилась Аспазия, тем суровее и резче делался мудрец.
Чего только хотели эти люди друг от друга?
Или может быть между ними происходила вековая борьба мудрости и красоты? Они вели постоянную игру словами.
После спора Сократа с Протагором в присутствии Перикла и Аспазии, Аспазия делала вид, будто верит, что Сократ посещает дом Перикла только для своего любимца Алкивиада. В своих шутках она заходила так далеко, что посвящала ему стихи, в которых обращалась к нему, как к возлюбленному.
Сократ с улыбкой принимал все это, не делая ни малейшей попытки отпарировать шутки своего лукавого друга. В то же время ему, казалось, никогда не надоедал прелестный мальчик, который по-прежнему питал к нему почти нежную любовь.
С мальчиком он обращался открытым, ласковым и дружеским образом, без малейших следов неудовольствия или иронии, с которой отвечал самой прекрасной из эллинских женщин.
Частые разговоры имела также Аспазия с ненавистником женщин, Эврипидом, который, как трагический поэт, достиг высокой славы. Он скоро сделался любимцем своей эпохи, переходя от непосредственного и наивного взгляда на вещи, к более серьезному и просвещенному взгляду. Он был богат опытом и умел передавать пережитое. Кроме того, у него был резкий, несдержанный характер, дозволявший ему открыто и свободно говорить все, что он думал.
Он не делал уступок никому, даже афинянам, которым каждый считал своим долгом льстить. Когда, один раз, освистали его стихи, содержание которых не понравилось афинянам, он вышел на сцену чтобы защищаться, и когда ему кричали, что эти стихи должны быть вычеркнуты, то он отвечал, что народ должен учиться у поэта, а не поэт у народа.
Он не льстил также и Аспазии и никто не осмелился бы говорить при ней о женщинах таким тоном, каким говорил он.
Он развелся со своей первой женой и взял другую, что Аспазия, как мы уже знаем, называла примером мужественной решимости.
Однажды Аспазия, случайно, заговорила с Эврипидом об этом предмете в присутствии мужа и Сократа; хваля его вторично за быструю решимость, она осведомилась у него об его новой жене.
— Она — противоположность прежней, — нахмурившись отвечал Эврипид, но от этого не лучше — у нее только противоположные недостатки. Первая была ничтожная, но честная женщина, надоевшая мне своей скучной любовью, эта же ищет развлечений и своим легкомыслием приводит меня в отчаяние. Я попал из огня в полымя! Я несчастный человек, которому боги посылают все несчастья.
— Я слышала о твоей супруге, — сказала Аспазия, — что она красива и любезна…
— Да, конечно… для всех, — отвечал Эврипид, — только не для меня. Впрочем, она была бы любезна и со мной, если бы я мог решиться смотреть на ее недостатки, как на добродетели.
— В каких же недостатках упрекаешь ты ее? — спросила Аспазия.
— Она пренебрегает хозяйством, — отвечал Эврипид, — она танцует и болтает у своих подруг и имеет скверную привычку болтать на улице, перед дверями дома.
— И это все? — спросила Аспазия.
— Нет, — сказал Эврипид. — Она непостоянна, капризна, лжива, зла, хитра, несправедлива, упряма, легковерна, глупа, болтлива, ревнива, тщеславна, бессовестна, бессердечна, безголова…
— Довольно! — перебила его Аспазия. — Действительно, не легко должно быть перенести все эти достоинства, соединенные в одной.
— И если бы еще только эти! — возразил Эврипид.
— Может быть ты слишком мало любишь жену, — сказала Аспазия, — и тем отталкиваешь ее от себя.
— Еще бы! — насмешливо возразил Эврипид. — Когда говорят о таких женщинах, то всегда виноваты бывают мужья в недостатке любви… «У тебя нет сердца, друг мой!» — говорит змея барану… Но я скажу вам, что в этом случае мое несчастье происходит от того, что я не обращаюсь с женой так, как обращаются с женами большинство афинян, что я дозволяю ей иметь на меня слишком большой влияние, что я дозволяю ей мучить себя, потому что женщины бывают кротки, как лани, до тех пор, пока их держат в руках, но становятся невыносимыми, если им дают волю.
Да, есть только одно средство обеспечить себе, любовь, уважение и преданность жены, и это средство состоит в том, чтобы пренебрегать ею. Горе человеку, который покажет своей жене, что он не в состоянии этого сделать — она сядет ему на шею! Любить женщину — это значит пробудить в ней злого духа. Тот же, кто обращается с женой с ласковой холодностью, кто идет своим путем, не обращая на нее внимания и убедит ее, что может обходиться без нее — за тем будут ухаживать, того будут ласкать, того будут нежно спрашивать: что приготовить тебе сегодня на обед, друг мой? Того будут уважать, как хозяина дома. Но стоит этому человеку показать себя слабым и влюбленным, как уже в неделю он покажется жене скучным, через месяц — ненавистным, а через год его замучат до смерти.
Улыбаясь слушали Перикл и Аспазия эти насмешливые слова.
Эврипид продолжал, с прежней серьезностью:
— Жена есть парка мужа, она прядет нить его жизни: черную или золотую.
Перикл слегка вздрогнул… Аспазия улыбнулась.
— Я не могу поверить, — сказал Перикл, — чтобы мужчина, вообще, был в такой зависимости от женщины.
— Будет, если не есть, — возразил Эврипид. — Я предвижу будущее могущество женщин; оно увеличивается самым опасным образом. Разве вы не понимаете поэтов и скульпторов, которые с древних времен изображают загадочные образы сфинксов — эту загадку с женской грудью и звериным телом? Этот сфинкс есть женщина. Обманчивое прелестное лицо, обманчивая белая грудь показывается нам, но остальная часть тела — звериная, со зверскими страшными когтями.
— Ты заставишь женщину возгордиться, — сказала Аспазия, — так как этим сравнением придаешь величие ее характеру.
— Величественные преступления, — возразил Эврипид, — могут внушать восхищение со стороны мужчин, женщины же с громадными пороками всегда противны, так как преступления мужчин могут часто иметь источником слишком крупные достоинства, тогда как пороки женщин, всегда имеют причиной мелкие, до последнего предела дошедшие слабости.
— И, между тем, мы видим, что женщины, со своими мелкими слабостями, торжествуют, — сказала Аспазия.
Не навсегда, — возразил Эврипид, — наступает день мщения, когда пламенная, здоровая и законная страсть гасит болезненную, слабую склонность. Женщины сильны только до тех пор, пока мы, мужчины, показываем себя слабыми. Женщина сфинкс, конечно… но стоит только обрубить ей когти и она становится безвредной. С необрубленными когтями она — тигрица, с обрубленными — кошка. Наши отцы делали хорошо, что держали женщин строго мы стали слишком слабы, мы дозволяем женским когтям отрастать. Это дурно…
Брови Аспазии слегка нахмурились, когда поэт произнес последние слова.
Сократ заметил это и сказал:
— Не забывай, друг мой, что ты говоришь с Аспазией.
— С Аспазией, — возразил Эврипид, — но не об Аспазии: я говорю о женщинах. Аспазия — женщина, но женщины — не Аспазия.
