Бельмастый подошел к передним, обрыскал их оценивающим взглядом, выбрал одного, осторожно взял его за руку, осторожно, как поводырь слепца, повел к проруби. На краю подшиб ему ноги и проворно отпрыгнул в сторону, уворачиваясь от взметнувшихся брызг.
Иван терпеливо дождался конца… Когда последний человек улетел в прорубь, бельмастый с облегчением отдышался, поободрал щепотью наледь с бороды, повернувшись лицом к взошедшему солнцу, широко окрестил себя и только после этого обратился к Ивану:
— Воля твоя исполнена, государь. Дозволь теперь пойти вон с глаз твоих.
— Подойди, — приказал ему Иван.
Бельмастый приблизился к Ивану, остановился в полшаге, покорно опустил голову.
Иван высвободил ногу из стремени, носком сапога поддел мужика под подбородок, поднял его голову, вонзил свои глаза в его глаза…
— А иных… — голос Ивана сорвался на шепот, — по моей воле також перетопил бы?
— Коли в том нужда, государь, — тоже шепотом ответил ему мужик.
Иван отпустил его голову, вдел ногу в стремя.
— Служилый? Смерд? Холоп? — спросил он.
— Служилый, государь… По Белой записан я…
— Имя твое?
— Имя мое не знатно, государь… Малюта Скуратов, Лукьянов сын, крещенный Григорием.
— Припоминаю тебя, Малюта… — Ноздри у Ивана вздрогнули. — Хочешь быть у меня слугою… Малюта, — спросил он с волнением, словно боялся, что Малюта не согласится. — Слугою… и верным моим особином?
— Кто же сего может не хотеть, государь?! На сем свете нет службы честней, чем служба тебе!
Иван сдержанно улыбнулся, сделал повелевающий знак рукой. Алексей Басманов подъехал к нему.
— Коня Малюте Скуратову, — не оборачиваясь, через плечо бросил Иван.
Басманов медленно слез с коня, подвел его к Малюте.
— Пока — боярский конь тебе, Малюта, — снова улыбнулся Иван. — Садись в седло… Мы едем на пир!
НАВСТРЕЧУ ЛИХОЛЕТЬЮ
Книга вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Зима. Февральская стужа не ослабевает, но солнце уже полезло вверх по отлогому склону неба, и с каждым днем его блестящий зрак все прилежней и метче нацеливается на землю, и все чаще и чаще прорывается сквозь густое месиво облаков неудержимая лавина света. В погожий полдень на солнце — хоть шубу снимай, а по утрам выдубленная, заскорузлая стынь так сжимает воздух, что он становится густым, как взбитое молоко. Белые дымы над избами пробуравливают его насквозь; и застывают в нем громадными остроконечными сосулями.
Привратная стража проездных башен детинца жжет по утрам в затинах костры, греясь поочередно у их спасительного огня и обадривая себя разговорами о скором приходе весны:
— Трещи не трещи, а уж минули водокрещи… В сретенье зима с летом встретилась!
— Истинно! Не к рождеству пошло — к великодню!
В полоцком детинце жизнь не замирает даже ночью.
Отгремела победная пальба, отзвонили на Софии торжественные колокола, отславословили попы на литургиях, освятив великую государеву победу, отшумели заздравные пиры, но жизнь в городе не стала спокойней. Присутствие царя по-прежнему держит ее в напряжении.
Две недели живет царь в детинце победителем, две недели рассылает из полоцкой твердыни похвальбные грамоты порубежным государям о своей победе… Даже в киевскую православную митрополию, подданную польского короля, послана грамота, уведомляющая киевский клир о том, Что «исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца Петра-митрополита, о граде Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его…».
Две недели вьется над полоцким детинцем победное русское знамя, провожая и встречая скачущих из Полоцка и в Полоцк гонцов, взвывают сурны и трубы на подворье перед градницей, где большие воеводы встречают на Красном крыльце особо почетных посланцев. Стелют перед такими красные килимы, и царь милостиво допускает их к руке, обласкивает и одаривает подарками.
Едут не только иноземные посланники, едут послы и от русских земель — от новгородских, псковских, тверских, владимирских, суздальских, ярославских, едут от Смоленска, от Коломны, от Рязани, от Венева и Каширы, от Тулы и Волоколамска, от Ростова и Мурома, Вологды и Устюга, едут бояре и дети боярские, дьяки и головы волостные, едут губные старосты и монахи, иереи и просто излюбленные люди, выбранные городским сходом, чтобы приветствовать и поздравлять царя с великой победой. Но таких послов не ждет на Красном крыльце царское радушие, и мягких килимов не кладут им под ноги, и сурны не возвещают об их въезде в главные ворота детинца… Встречают их разрядные дьяки да подьячие, а то и вовсе сотские или десятские государева охоронного полка и тотчас развозят по гостиным и постоялым дворам, чтобы не толклись на подворье перед градницей и, не дай бог, не устыдили бы царя перед иноземными посланниками. К царю их поведут, но не поодиночке, как иноземцев, а разом всех, сколько их наберется за день, и после утренней молитвы царь выйдет к ним, поклонится низко-низко, прикасаясь рукой к полу, и скажет что-нибудь приветливое или привлечет к себе кого-нибудь из стоящих поблизости и благодарственно поцелует в лоб, отчего у остальных благоговейно подкашиваются ноги и глаза наполняются умильно-восторженными слезами. После их отведут на Сытный двор, накормят, напоят, переоденут в казенные дорогие одежды и, как станет нужда, выведут на подворье к граднице и поставят перед Красным крыльцом двумя рядами, вдоль килимов, по которым окольничие поведут к царю иноземных посланников. Но и такой чести не всем случается удостоиться, потому что на всех не хватает собольих шуб, бобровых шапок и червленых сапог с парчовой мережкой, да и не перед каждым иноземным посланником выстраивают почетные ряды, и не каждому с благоволением подставляет царь руку для поцелуя.
Посланец от польского короля и от литовской Пановой рады, прискакавший в Полоцк самым первым, три дня просидел под запором, на скудной пище, без свечей, без слуг, покуда приставы не отвели его к большим воеводам, а те, узнав, что он привез королевскую грамоту к царю с просьбой о замирье до присылки больших послов, отослали его назад и еще два дня держали под запором, улучшив корм, но по-прежнему не давая свечей и слуг в услужение. Только спустя пять дней был он позван к царю. Царь принял от него грамоту и, услышав, что больших послов снарядят только к успенью 114, рассердился и велел выдворить посла ни с чем, но потом передумал, вернул посла и сказал ему, что для королевского челобитья разлитие крови христианской велит унять и от Полоцка в дальние места поход отложить.
Посол запросил у царя грамоту к его слову, но царь не стал даже слушать его, а большие воеводы ответили послу, что дело делается королем не чиновно 115, и потому царю, победителю Полоцка, зазорно слать королю грамоту.
— Пусть король полагается на царское слово, — сказали воеводы. — Оно так же твердо, как и записи через крестное целование. До успенья войне не быть! А станется большим королёвым послам наехать раньше успенья, государь расслушает их и пожалует, понеже государь всегда на мире стоит и чужих вотчин не ищет, а свои прибирает.
2
Весть о том, что царь войну унял и повелел воеводам собирать войско в обратный путь, пришла в полки дорогой гостьей. Обрадовались ратники… И хоть не всем сулилось вернуться к весне домой — многие должны были остаться в Полоцке, — все равно радовались: кончались тяготы походной жизни, ее постылое бесприютье, кончались ратные тревоги, мытарства… Служба в городе куда терпимей: тут и ночлег теплый, и корм сытный, и десятник поспокойней — не так лютует и измывается, как в походе, не рычит без умолку, как натравленный пес, не раздает зуботычин с обеих рук… Служба в городе проста, размеренна, расписанная воеводами на каждый день, на каждую неделю, и, если не подойдет под стены враг, не затеет приступа, можно и жир нагулять, служа в городе.
Первым уходил из Полоцка Большой полк. Вместе с ним уходил и наряд, собранный со всех полков.
Сам царь выехал проводить в обратный путь Большой полк. Вел полк Алексей Басманов. Изготовив полк к выступлению, Басманов подъехал к царю, слез с коня, низко поклонился.
— Доброго пути, воевода, — сказал сдержанно Иван. — Нелегок твой путь, зато радостен. Великое дело сотворили мы, и земля отняя встретит вас щедрой хвалой! Выступайте!
Последним, спустя неделю, двинулся в обратный путь сторожевой полк воеводы Горенского. Царь не выехал проводить Горенского, и его провожали большие воеводы Шуйский и Серебряный.
Мороз в это утро был на редкость яростен. Сидеть в седле не было никакой мочи, а Горенский все медлил, поглядывал на Великие полоцкие ворота, надеясь, что царь, быть может, все-таки окажет и ему честь…
