— Поуспели уж и ободрать, — с издевкой и не без злобы бросил Иван. — Ретивы!.. До полезного дела были бы так сноровны, как до грабежа.
— Пошто же добру зря изгибать, государь? — громко сказал какой-то мужичина, охлобучившийся двумя шубами, не то ратник, не то посошник, видать, не робкого десятка. — Нам добро то…
— Молчать!! — вскрикнул бешено Иван. — Как посмел ты, мерзник?! Как посмел?! Темрюк! В прорубь его!.. В прорубь! В прорубь!
Темрюк и еще несколько человек схватили мужика, потащили к проруби… Мужик уперся, но тут же и сник. Возле самого края проруби тащившие чуть замешкались, и мужик успел крикнуть:
— Господи, смерть примаю!.. Возьми меня!
— Стойте! — крикнул Иван, но мужик уже полетел в прорубь. Черная вода тяжело взболтнулась, выплеснулась на лед черными брызгами и мгновенно застыла на нем блестящими крапинами.
— Бог примет его, государь, — сказал умиротворяюще Левкий, вылезая из саней и подковыливая поближе к Ивану. — Дерзок был смерд, но христианин истинный — с именем господним отшел в его пределы.
Иван снял рукавицу, медленно перекрестился, подумал: «Передо мной не поимел страху — перед иными, поди, и вовсе не осмирял души. Зря сгубил смерда. Таковых бы сыскивать приняться…» Вслух, с досадой спросил:
— Что за люди с тобой, Темрюк?
— Мои люди, государь, — черкесы… Да охочие… Вызвались израдцев топить. Я за то им посулил рухлядишко… Своей волей посулил, государь… Указу-то не было иного. Велено было — в прорубь… Святой отец с тем указом меня к ним приставил… О рухлядишке ж и слова не было молвлено.
— Ну-ик, разгалаголился! — напал на Темрюка вылезший из саней и подковылявший к ним Левкий. — Сулил — так отдал! Царю ин пошто обжужжал слух напраслиной?! Неужто ему рухлядишка та потребна? Не за тем он наехал…
— Отступи, поп, назад, — недовольно бросил Иван, — и не лезь в мой разговор. Не то быть и тебе в проруби — на прохладу мою…
Левкий хихикнул — потешенно, беспечно, но от этой царской шутки — не шутки его так жигануло холодом, словно его вдруг оголили на этой лютой стуже.
На Ивана он не посмел глянуть, но перед Темрюком — со всей тонкостью искусного притворщика — изобразил невозмутимое спокойствие. Что бы ни подумал Темрюк о нем и как бы ни воспринял слова Ивана, он, Левкий, должен показать ему себя — от этого в конце концов зависело, что будет думать Темрюк впоследствии — и о нем самом, и об отношении к нему Ивана.
Знал он, ох как хорошо знал он чужие глаза, перед которыми так же опасно вздрагивать от любого царского окрика, как и таять от каждого его ласкового слова. Вздрагивающего презирают, сластолюбца опутывают сетями, которые он сам же и вьет из своего собственного сластолюбия. Левкий не хотел ни того, ни другого. Презрения к себе он не выносил: он страдал от него, как от хвори, и никакое отмщение не могло избавить его от этого страдания, — сетей же боялся, так как знал, что всех не перехитришь, всех потаенных ям не обойдешь, а от соблазнов не устоишь. Вокруг Ивана все было непрочно — не только то, что зависело от него, но и то, что от него не зависело, и Левкий хоть и шел добровольно по этой непрочной, зыбкой почве, но шел с опаской, осторожно — еще осторожней, чем он ходил по твердой земле из-за своей хромоты.
Левкий призапахнулся, как-то шутовски настобурчился и поковылял назад к саням с таким видом, будто исполнял невесть какую важную просьбу Ивана.
Иван даже оглянулся на него… Воеводы, обтеснившие сани, враз расслабили свои насупленные лица, думая, что Иван оглядывается на них.
Левкий окинул воевод презрительным взглядом и, повернувшись к ним спиной, стал с намеренной неуклюжестью забираться в сани, наставляя на них свой вытопыренный зад.
Воеводы вытерпели издевательскую выходку Левкия, только Алексей Басманов вдруг поспешно, словно опомнившись, отделился от воевод и поехал к Ивану.
— Так, говоришь, вызвались израдцев топить?.. — чуть скосив глаза на приблизившегося Басманова, спросил Иван у Темрюка и, не дав ему ответить, повелел: — Пусть поднимутся… Хочу поглядеть на них.
— Эй! — крикнул Темрюк. — Государь велит вам подняться!
— Пусть приблизятся…
Иван пристально стал вглядываться в приближающихся к нему людей.
Тайной заумью и испытывающей безжалостностью были полны его глаза, и люди шли к его глазам с каким-то паническим смирением — кроткие, убогие, — и рухлядишко, которое они сняли с несчастных и в спешке абы как понатащили на себя, только дополняло их убожество и делало их куда более несчастными, чем те, которых они собрались убить за это рухлядишко.
Иван высмотрел среди них одного — на нем на единственном ничего не было надето, кроме своей одежины: залощенного короткого кожуха и полукафтанья под ним из казенной крашенины, и шел он без страха, спокойно и сосредоточенно, как будто было у него к царю какое-то важное дело.
— Ты же пошто без доли? — спросил Иван, спросил с интересом, внимательно рассматривая остановившегося в шаге от него мужика. Красноватое, широкое, скуластое лицо его, обросшее чуть ли не сплошь рыжей бородой, было больше похоже на уродливую скоморошью маску, чем на лицо человека. Из-под обвисшей брови холодно выблескивал бельмастый глаз, только потому и заметный в глубокой глазнице, что был с бельмом. Другого глаза Иван на его лице не нашел, но он был — Иван чувствовал на себе взгляд этого невидимого глаза.
— На дрянь мне подлые обноски, государь?! — без всякой рисовки, бесхитростно, просто ответил мужик. — Я по иной воле — от ненависти к израдникам. Дозволь, государь, я их всех сам перетоплю.
Глаза Ивана восторженно вспыхнули: что-то забушевало в нем, зажгло его, но он сдержал себя, только с натугой и жадью по-песьи сглотнул слюну. Шея его напряглась, будто он изо всех сил тянул ее из себя.
— Дозволяю… — осторожно, боясь, как бы не дрогнул и не сорвался от волнения голос, выговорил Иван и снова сглотнул слюну.
Мужичина почтительно и благодарно поклонился, отступил от Ивана к проруби, деловито и повелительно покричал в сторону противоположного берега:
— Эй, там!.. Э-эй!.. Давай, гони их сюда!
Рассвело. Порассеялась белая изморозная тмистость, разгустился пар над прорубями, четко проступили берега, уныло приткнувшиеся к ледяной корке реки. От одного из них — от левого — к середине реки медленно двинулась белая толпа — безмолвная, ужасающая толпа привидений. Пятеро верховых черкесов, стронувшие ее поначалу с места, теперь осторожно и как будто с опаской ехали осторонь.
Мужичина терпеливо топтался около края проруби, изредка сплевывая в темную воду, словно его донимала тошнота или он стремился еще и осквернить своими плевками прорубь, в которую должны были быть брошены эти несчастные, чтоб его месть им была еще более беспощадной.
Люди приблизились к проруби и попятились от нее в ужасе.
Иван брезгливо и зло переморщился. Ужас этих обреченных людей, казалось, вызывал в нем еще большую ненависть к ним. Спина его свирепо взгорбилась, из руки в руку пошла гулять плеть.
— Мнится мне, что уж где-то. встречал я сего бельмастого, — вдруг и непонятно зачем сказал Басманов. Может, хотел отвлечь Ивана, а может, ему невмоготу стала изнуряющая, заупокойная тишина, от которой противно покруживалась еще не освободившаяся от хмеля голова.
Мужик стащил с себя свой залощенный кожух, покрякивая и пережимая плечами, закатал излинявшие рукава полукафтанья, свирепо поулыбался самому себе, потер руки…
Остальные охочие в нерешительности стояли поодаль, перетаптывались, переглядывались, не зная, что им делать — то ли тоже закатывать рукава и приниматься за свое страшное дело вместе с этим косматым свирепцем, который и на них нагонял страх, то ли отстояться в стороне, не мешая ему самому порасправиться с этим бедным, полуживым от мороза и страха людом.
Черкесы защелкали плетьми, пытаясь подогнать замерших от ужаса людей поближе к проруби. Но ни плети, ни разозленные кони, подминавшие их под себя, уже не могли заставить этих людей сделать ни одного шага навстречу своей гибели. Они сбились в кучу так плотно, словно вросли один в одного, и, казалось, никакая сила уже не сможет их разъять, разорвать, отделить друг от друга. Как свежие раны, зияли на исстывших, синюшных лицах глаза, и не было уже в них ничего человеческого, и даже ужас исчез из них… Глаза доживали последние мгновенья, и эти мгновенья были уже безбольны для этих людей, неощутимы — мгновенья спасительного забытья, которое, как исповедание, облегчало их конец.
Бельмастый подошел к передним, обрыскал их оценивающим взглядом, выбрал одного, осторожно взял его за руку, осторожно, как поводырь слепца, повел к проруби. На краю подшиб ему ноги и проворно отпрыгнул в сторону, уворачиваясь от взметнувшихся брызг.
