К утру, пожелтевший еще сильней, но довольный и возбужденно-радостный, заявился он в градницу, где все еще — какой уже день! — шумел победный пир и царь великодушно и щедро раздавал подарки воеводам.
Иван был весел и встретил Левкия приветливо, но было в его веселости что-то отпугивающее — какая-то лихорадочная напряженность, как будто веселился он с закушенной злобой, и Левкий поспешил унять в себе свою радость. Отойдя от царя к краю стола, он с осторожинкой уселся на прежнее место и стал старательно изображать упокоенную кротость.
— Как поуправился, поп?
— Гораздо, государь! Рукою господа карающей воздано неправедным, и вредным, и порочным! Почудимся же человеколюбию господа нашего!
— Не кощунствуй, поп! — насупился Иван.
— Воздавая человецем на сем свете, господь уменьшает им кару на том, государь! — выкрутился Левкий. — Человеколюбие его разнообразно!
— Не мудрствуй, поп!..
Левкий кротко, но с довольнцой прищурил глаза; на горле у него, под дряблыми сморщинами, зашевелился кадык — как вползший под кожу клещ.
— Басман, вина святому отцу! Уж больно легок он в мысли!
Федька зачерпнул из ендовы губастым осеребренным ковшом, медленно обошел вокруг стола, медленно наполнил стоявшую перед Левкием чашу рдяной мальвазией. Глаза его ненавистно блеснули, будто не вино, а кровь свою влил он Левкию в чашу. Не по нутру, ох как не по нутру было Федьке прислуживать кому-нибудь другому, кроме царя. Он стряхнул на пол остатки вина из ковша и показно быстро отошел от Левкия. Тот посмотрел ему вслед, скорбно смежил глаза, но пальцы его тут же потянулись к чаше, восторженно общупали ее и чуть-чуть приподняли над столом, чтобы насладиться не только осязанием ее, но и ее тяжестью.
— Благослови, душа моя, господа, и вся внутренность моя, — святое имя его! — выговорил он медленно, с придыханием и россвистом. — Он прощает все беззакония твои, исцеляет недуги твои, насыщает благами желание твое…
За воеводским столом кто-то не то хмыкнул, не то икнул… Глаза Левкия враз юркнули в подбровье и притаились там. Он по-собачьи начутил ухо, словно прислушивался к чему-то, и тихонько, торжествующе шепнул самому себе:
— Боже! Как умножились враги мои!
— Что ты там шепчешь, поп, под нос себе? — с недовольным смешком спросил Иван. — Злую силу отваживаешь?
— Напиток сей благословляю, государь, в коем растворена твоя щедрая милость к нам — чернцам, хранящим в сердцах своих заветы господни любви и сострадания к ближним. — Левкий ублаженно приспустил веки, поднял чашу, но прежде чем пригубить ее, успел еще метнуть черный взгляд в сторону воеводского стола, и там взгляд его не остался незамеченным, хоть и был он стремителен, как мысль. — Да святится имя твое, государь!
— А что, поп, — вдруг спросил Иван, — сысканы ли все израдцы, бежавшие от нас в сии пределы?
Левкий брязгнул чашей об стол, обтер рукавом рясы обмоченную вином бороду и вмиг стал прежним Левкием — злоумным, лукавым, надменным, жестоким и желтым-желтым, как адов огонь, в котором неизбежно должна была сгореть его душа.
— Сысканы, государь! Все до единого…
— Велел я проруби побить к рассвету…
— И проруби побиты, — с угодливой злорадностью поспешно присказал Левкий.
— Воеводы!.. Не поехать ли нам поглядеть, как будут топить израдников?
Левкий с восторгом вылупил на Ивана глаза. Тысяцкие и дворовые воеводы тоже подняли восторженный галдеж, но за большим воеводским столом было тихо — именитые молчали.
— Так что ж, воеводы?.. — Иван через силу улыбнулся. — Царским приглашением гнушаетесь? А может, зрелище такое не по вас?
— Пир нам более по душе, — громко сказал со своего места Серебряный — сказал спокойно, бесстрастно, не выдав Ивану ни единого своего чувства. — Но и приглашение твое нам не в тягость. Вели встать из-за столов, и мы последуем за тобой.
Шуйский с Пронским обкосили Серебряного презрительными взглядами, но смолчали, только Щенятев что-то буркнул себе под нос и отсел на самый край стола.
— Тогда — последнюю чашу, воеводы! Поди, уж брезжит?!
Последнюю чашу выпили молча — и будто отрезвели от нее: все стали какими-то сосредоточенными, серьезными, замкнутыми, каждый старался быть незаметным, старался не выделяться, но не настолько, однако, чтоб казаться мешкающим, выжидающим или хитрящим. Царские глаза были всевидящи, и никто не хотел привлекать к себе их жестокий, испытывающий взгляд.
Из-за столов встали не дружно, но споро, не засиживаясь, не утягивая поясов, не оправляя кафтанов, не углаживая бород… За воеводским столом остался только один Щенятев — сидел отрешенный, с тяжелой истомой в плечах.
— Ты что же, Щеня?.. — уже от порога спросил Иван. — У тяжелел от хмельного?
— Дозволь мне остаться, государь, — привстав с лавки, спокойно и твердо сказал Щенятев.
— Не на брань мы идем — на прохладу!.. — Иван оглядел столпившихся перед ним воевод. — И указу моего никто не слыхал! Верно иль нет, воеводы?
Воеводы согласно гуднули в ответ.
— Пошто ж тебе мое дозволение — на волю твою?! — вновь, с ехидной издевкой, обратился Иван к Щенятеву. — Оставайся, коль тебе завабней приятельство братин да облизанных блюд.
5
От градницы, через город и посад, Иван ехал в санях вместе с князем Владимиром и Левкием, а за острогом, по выезде из ворот, пересел в седло.
Светало. Мороз выстудил воздух до хрупкости — он трескался при дыхании. На Двине паровали проруби. Белесая марь застилала всю реку.
Подъехали к реке. Иван высмотрел на берегу положину, спустился по ней на лед. Вслед за ним осторожно спустились сани с князем Владимиром и Левкием. Воеводы остались на берегу.
— Ну, где израдники? — вертнулся в седле Иван. — Поп, тебе говорю!
— Уж тут, государь… В полночь еще велел свести их к ледницам… Темрюшка старшой стережет их с черкесвой, — пропел ублажающим голосом Левкий, выставив на мороз из-под шубы одни только губы. — Заждем часец дробный 111… Мрява изыдет, проглядней станет.
— Душа из тебя изыдет! — бросил насмешливо Иван, видя, как старательно Левкий прячет себя от мороза.
— Измерзся дюже ныне, государь, — жалобливо вздохнул Левкий. Лютая ночь, а аз ея прокатал всю без обогреву и опочиву.
— Своей волей прокатал!
— Божьей, государь!..
Иван отвернулся от Левкия, тронул коня, отъехал на несколько шагов. На середине реки, сквозь разжижавшуюся рассветную пепелесость, в белых заклублинах пара завиднелась кучка людей. Иван направил туда коня. Сани с Владимиром и Левкием медленно двинулись следом. Воеводы, чуть помешкав, тоже спустились на лед и поехали к середине реки.
Иван наехал на прорубь, на самый ее край, — конь испуганно всхрапнул, попятился… Черная дымящаяся вода, окаймленная по низу проруби тонким, узорчатым ожерельем свежей наледи, легонько пошевеливалась и как-то странно всплескивалась как будто всхлипывала..
— Эй, кто там прет без разбору? — крикнули из-за проруби.
Иван пыхнул в усы белые струи, хлестнул коня плеткой, быстро объехал прорубь. Навстречу ему кинулся кто-то в длиннющей шубе, волочащейся за ним рыжим клином, — видать, с чужого плеча, — в барашковой кучме 112, заиндевелой так, что нельзя было понять, какого она цвета, с сулицей в руке… Иван уже замахнулся плеткой, но человек вдруг метнулся под ноги его коню с отчаянным выстоном:
— Государь!.. Государь!.. Не признали тебя! Не гневись, государь!
— Не пугай коня… Отступи! — Плетка в руке Ивана поуспокоилась; он подобрал ее хлыст к рукояти, ласково погладил ею коня по холке. На отступившего человека не глянул даже, будто того и не было вовсе.
Скользя и падая — чуть ли не на четвереньках, — к Ивану спешили остальные. Не добежав шагов пяти, свалились на колени и позамерли обмякшими хохластыми комьями. Из-под нахлобученных треухов и малахаев торчали только одни смерзшиеся клины бород, похожие на засохшие, измасленные кисти.
— Тако-то вы встречаете царя, — с надменной укоризной сказал Иван. — Как холопа — распутным 113 криком! Небось во хмелю, как ярыги кабацкие?! А как я вас всех извелю — в прорубь?! И тебя, Темрюк! — высмотрел Иван под одним из малахаев блестящие, черные глаза старшего царицыного брата. — Тебе-то уж не пристало слепым быть: в моем доме живешь и корм мой ешь! И молчи, не оправдывайся! Где подлые? Подымись и указывай!
— Да вон же они, государь!.. — поднявшись с колен, виновато и удивленно проговорил Темрюк, указывая рукой на противоположный берег.
Только теперь Иван разглядел скучившихся у противоположного берега людей. Они были раздеты до исподнего, а некоторые — вовсе донага, и их белые рубахи и тела сливались с белизной льда, с белизной заснеженного берега — потому-то Иван и не мог поначалу разглядеть их в белесой, загустевшей морозной мгле, покуда рассвет не иссосал ее.
