Кучник остался цел, но получил осколочное ранение в ногу и продолжать движение не мог. А поскольку никаких транспортных средств не осталось, был вынужден вернуться в Минск. Ясно представляя немецкую политику относительно евреев, он спрятался в подвал к Лушкевичу и стал залечивать рану, заодно дожидаясь Лушкевича, который только-только выкарабкался из липкого гриппа и был еще слишком слаб для побега. Кроме того, они оба не знали, как бежать из оккупированного города. Помог случай. На рынке Лушкевич встретил Райзберга. Оказалось, что тот тоже опоздал с эвакуацией, хотя и не сильно переживал по этому поводу. Пугавшийся любой мелочи, Райзберг проявлял поразительную близорукость, когда сталкивался нос к носу с реальной опасностью. В тот момент, когда его встретил Лушкевич, он наивно шел отмечаться в немецкую комендатуру.
– Вы что, с ума сошли? – зашипел Лушкевич, выпучив глаза. – Вы что, не понимаете, что немцы делают с евреями?
– Что вы так шипите, Степан Анатольевич? – заволновался с легким одесским акцентом Райзберг. В моменты душевного волнения у него всегда прорезался одесский акцент, доставшийся от бабушки, у которой он проводил в детстве каждое лето. – Что они могут сделать с евреями? Убить, что ли?
– Вы так удивленно говорите слово «убить», как будто во время войны солдаты обычно водят хороводы и подарки раздают.
– Послушайте, Степан Анатольевич, вы же неглупый человек, – начал Райзберг, и Лушкевич, догадавшись, что собеседник скоро свернет разговор, резко перебил его:
– Зато вы глупый.
Эта реплика сбила с толку Райзберга, и он испуганно замолчал.
– Простите, Ефим Соломонович, – извинился Лушкевич. – Я не хотел вас обидеть. Просто тут дело совершенно ясное. Немцы с евреями церемониться не будут. Или вам недостаточно плакатов, что висят по всему городу?
– Но зачем им нас убивать? – озадаченно спросил Райзберг, начиная все больше и больше нервничать. – Мы же можем принести пользу.
– Вы что же это, собираетесь на немцев работать? – ехидно заметил Лушкевич.
Райзберг понял, что ляпнул глупость и смущенно прикусил губу.
– Так, – отрезал Лушкевич. – Ни в какую комендатуру или куда вы там собирались вы не пойдете.
– А куда я пойду? – растерялся Райзберг.
– Сначала спрячетесь у меня. А после… после побежим из города.
Райзберг побледнел и начал судорожно озираться, как будто за ним уже вели слежку.
– Побежим?!
– Да, побежим. А что вас так удивляет?
– Но я же не преступник, чтобы бежать.
В его законопослушной голове никак не укладывалась мысль, что ему надо бежать.
– Кучник, который прячется у меня в подвале, тоже не преступник. И я не преступник. Но мы бежим. Я понимаю, если бы у вас была семья… А так…
– Да, но у вас с Кучником, видимо, есть причины.
– Фу-ты ну-ты! Опять двадцать пять! – сплюнул с досады Лушкевич и решил, что объяснять Райзбергу надо от обратного.
– Вы вообще советский человек?
– Конечно, советский, – доверчиво пробормотал Райзберг, чувствуя, что загоняет себя в ловушку, откуда нет выхода.
– А тогда я хочу знать, как советский человек Ефим Соломонович Райзберг собирается бороться с врагами советской власти, находясь на оккупированной территории.
– Я?
– Нет, Пушкин! Может, вы планируете организовать в Минске боевое подполье? Может, собираетесь остаться в городе, чтобы терроризировать немецких оккупантов? Будете по ночам нападать на немецких солдат и пускать под откос поезда? Зубами перегрызать линии электропередач? Дырявить бензобаки немецких танков? Или, может, обвязавшись гранатами, явитесь в комендатуру и подорвете себя?
– У меня плохое зрение, – поспешно и совершенно не к месту вставил Райзберг, словно плохое зрение могло повлиять на эффективность самоликвидации.
– Тогда слушайте меня, товарищ Райзберг. И не морочьте мне голову. Если вы советский человек, значит, должны быть там, где советская власть. А там уже найдут способ заставить вас приносить пользу.
– А как вы собираетесь бежать? – спросил Райзберг, поняв, что спорить нет смысла, так как все его контраргументы выглядят трусливыми и неубедительными.
– Пока не знаю, – хмуро ответил Лушкевич. – Сейчас рассматриваем различные варианты, но… честно говоря… все слишком рискованно… Хотя в данном положении было бы странно рассчитывать на беспечную прогулку.
– Печально, – согласился Райзберг и даже напустил печальный вид, хотя в душе обрадовался, что фактор «риска» все-таки принимается беглецами в расчет как нежелательный.
– Да уж невесело, – согласился Лушкевич.
– А вариантов, как я понимаю, не очень много? – полуутвердительно спросил Райзберг.
– Ну а какие тут могут быть варианты, – хмыкнул Лушкевич. – Идеально – это получить пропуск в комендатуре. Да кто ж нам разрешит уехать. Тем более вам с Кучником.
– Ну да, – вздохнул Райзберг. – Остается искать обходные пути.
– Да не обходные, а выходные. Может, у вас есть какие-то идеи?
– Упаси бог, – испугался Райзберг, как будто его в чем-то обвинили. Но смутившись собственной трусости, тут же поправился:
– Я в том смысле, что новых идей нет – идеи во все времена были одинаковыми.
– Например?
– Ну-у… как в авантюрной литературе. Рыть тайный ход, как Монте-Кристо. Или строить подводную лодку, как капитан Немо. Или как Жан Вальжан… В общем…
– Какой Вальжан? – недоуменно перебил Лушкевич.
– Ну, который у Гюго в «Отверженных». Во время баррикад, помните? Тащил раненого по канализации…
Лушкевич застыл с вытаращенными глазами и несколько секунд стоял, пялясь на Райзберга.
– Что с вами? – испугался Райзберг. – Вы не читали Гюго?!
Лушкевич хлопнул себя по лбу и расхохотался.
– Ха-ха! Да вы гений, Ефим Соломонович, черт возьми! Ну, конечно! Канализация! Как же я сразу не догадался? Вы – гений! Абсолютный гений!
– Ну уж и гений, – смутился Райзберг, успокоенный больше тем, что собеседник все-таки читал Гюго.
– А мы с Кучником, как идиоты, сидим и велосипед изобретаем. А тут! Господи! Ну конечно, канализация!
– Ну да, – кивнул Райзберг и смущенно добавил: – Послушайте, значит, вы с Кучником, наверное, теперь сможете сбежать?
– Наверняка!
– Вот и чудесно. Рад, что оказался полезным.
– Да не то слово!
Райзберг обрадовался и заглянул в глаза Лушкевичу:
– Значит, я могу остаться?
Глава 42
Фролов сидел в подвале Лушкевича и смотрел, как суетятся вокруг собранных вещей Лушкевич и Кучник. В противоположном от Фролова углу сидел Райзберг и нервно кусал губу. Казалось, он до последней минуты надеялся, что опасное предприятие сорвется.
В возможности такого развития событий его убеждали и Лушкевич с Кучником, которые беспрерывно ругались, словно пытаясь подловить друг дружку на разгильдяйстве, грозящем поставить крест на всей операции.
– Я же тебе давал фонарик! – шипел Лушкевич.
– Да не брал я твой фонарик! – огрызался Кучник.
– А батарейки запасные где?!
– Да у меня, у меня. Успокойся уже.
В свете одиноко горевшей свечи их тени плясали, создавая эффект какого-то шаманского танца. Как будто готовился не побег, а какое-то жертвоприношение. Сложенные в центре вещевые мешки только усиливали это впечатление.
– А нож ты куда дел? – спрашивал Лушкевич.
– Мой нож у меня, – отвечал Кучник. – А за своим сам смотри. Ты лучше компас проверь. Без него нам точно хана.
– Компас здесь. Стоп. А это что? Зачем ты хлеб положил сверху?! Там же помидоры.
– Это вообще твой мешок! Я его не собирал!
Фролов не принимал никакого участия в этих перебранках. Он чувствовал, что принял роль ведомого, но его это полностью устраивало. По большому счету побег ему был совершенно не нужен. Евреем он не был, комиссаром тоже. Он даже партийным не был. Стало быть, физическое уничтожение ему не грозило. Голод? Живет же Варя как-то. И он мог бы так же жить. Ну, может, чуть хуже, учитывая у нее наличие немецкого любовника. Хочет ли он на фронт? Да нет. Какой из него вояка? Но побег придавал жизни какую-то осмысленность. Иначе зачем было бежать из Невидова? Мог бы, как Никитин, там остаться. Теперь надо было бежать дальше. Суть человеческого естества – в движении, как говаривал философ Паскаль. А уж он-то кое-что в движении понимал – вон, общественный транспорт придумал.
Другое дело, что в успехе мероприятия Фролов сильно сомневался. Оружия у них не было. Плана канализационной системы тоже – Лушкевич, как ни старался, а найти не смог – к тому же боялся навести подозрения. Таким образом, вполне могло оказаться так, что, проблуждав какое-то время, они будут вынуждены вернуться обратно. Это в лучшем случае. В худшем – забредут в какой-нибудь тупик, откуда не смогут выбраться или выкарабкаются на поверхность не там, где надо, – например, прямо под носом у немецкого патруля. А учитывая отсутствие оружия, на благополучный исход такой встречи можно было не рассчитывать. Впрочем, любой побег связан с риском для жизни. Чему ж тут удивляться.
