— Неужели для этого и остались? Так, так… И что же будете обрисовывать? Всю его жизнь, что ли? Знаете, просто интересно узнать. Любопытно.
Я ответил, что у меня пока другая мысль, что, если удастся, я хочу описать всего один день его жизни.
— Один? — поднял он брови.
Один, но итоговый, подтвердил я, перед смертью, когда он с Григорием Петренко выехал на свое последнее дежурство к Ордынке. Вот только этот последний день его жизни… Я сказал, что кое-что о Степанове уже узнал в райкоме, в инспекции, многое от Петренко. После этого осторожно попросил разрешения посмотреть протоколы допросов Степанова, которые очень помогли бы мне в этой работе.
— Ловко! — расхохотался он. — Ну и окрутила она вас! Уже и секретные протоколы нужны. Доверчивый человек наш прокурор! Машинку вам дал. А как она вам в Ростове сказала: Настя?.. В Ордынку не собираетесь?..
Я поднялся. Протоколы остались за семью замками, а я решил до суда больше не ходить к нему.
…Осень стояла прозрачная, как бы стеклянная — в неподвижном воздухе чудился звон, — и, мне говорили, для этого времени очень теплая: рядом, плескаясь, остывало море.
Первым человеком, которого я встречал каждое утро, был швейцар, почему-то старавшийся меня ободрить и разговаривавший со мной намеками.
— Ну? — говорил он понимающе, видя, как я спускаюсь с лестницы, и лениво, бочком сползал с подоконника, на котором обычно сидел, зевая и поглядывая на улицу. Делая шаг ко мне, он заранее хлопал себя по карманам, чтобы найти спички. — Опять пошел, значит? Тяжелая, вижу, у тебя работа.
Куда и зачем пошел, он не спрашивал, показывая тем самым, что понимает и знает меня как облупленного, а может быть, смекнув, что если я и выдаю себя за кого-то, то все равно кто-то такой я все же есть, раз уж устроен и прописан тут, и, бывает даже, подъезжаю к крыльцу на райкомовском газике.
Я угощал его сигаретами, потому что своих у него никогда не было: «баловство». Одну он закуривал, вторую прятал за ухо, под фуражку с желтым околышем — «энзэ».
— У-у-у, перебрал вчера! — кашляя и наливаясь кровью от первой затяжки, сообщал он по-дружески. — Коньяк! Водку теперь в крайности. Диванчик все! — Глазки его наполнялись смыслом и хитрецой, а крепкие слова сыпались одно за другим к месту и не к месту. — Ты-то в первую ночь тоже спал на ем. Или уже зазнался? Хе-хе! Зато получку теперь женке. Не то что прежде, когда плотничал. И форму дали.
— Дети-то есть?
— Трое. Все девки. Паскуды. Ох, паскуды. Никакого житья от них. Так пошел, значит?
— Пошел.
— И ничего так и не получается? Тяжелая, вижу, у тебя работа.
— Что не получается?
— Ну, ну. Давай, — подмигнув, похлопывал он меня по плечу. — А бабы на кухне, если тебе нужда — поведу. У-у-у, есть крепкие!.. Когда придешь?
— Не знаю, — отвечал я.
За это время у меня в Темрюке выработался даже некоторый распорядок. Я начинал свое утро с похода на рынок. Однако вовсе не за покупками. Рынок входил в мою теперешнюю работу, потому что он был частичкой той атмосферы, которой приходилось дышать Дмитрию Степанову.
Пройдя через площадь, забитую грузовиками, велосипедами, мотоциклами и повозками, миновав высокие деревянные ворота, я шел прямо к рыбным рядам.
Толчея, ведра соленой тюльки, разложенные, еще пахнущие морем серебристые тушки. Да, тут сразу же чувствовалось, что город приморский. Но цены!.. Ого-го! Цены-то! Не курок ли они, производящий выстрел? Не потому ли мрачноваты эти ряды и отличаются от других?
Быстрые взгляды, короткий шепот, перекупщики со всех сторон света, а больше всего из денежного Донбасса: «Бо там ця таранька — як золото». Неопрятные и кого-то высматривавшие старухи с тяжелыми просаленными корзинами. Какая-нибудь из таких старух, пристроившись рядом, скажет точно в воздух: «Икра черная не нужна? Свежая, несоленая…» — «Почем?» — «Ой, то не я продаю. Меня знакомая, черт бы ее побрал, попросила. Тут за углом она. У ней-то была для себя куплена, а теперь в доме больные, деньги нужны. Баночка — тридцать рублей…»
Вот оно что! От таких цен голова, конечно, кружилась не у одних покупателей, но и у продавцов тоже. До чего же, значит, опасной была работа у инспектора Степанова! Море — копилка, бери сколько сможешь. Так чего же тут теряться, почему не построить себе хоромы с двухметровым забором, как говорил Симохин, не купить мотоцикл, а то и автомобиль да не выпить бутылку вина, когда хочется?! Не подстрекающая ли ситуация? До моря и до лиманов рукой подать! Но много ли, да и что на законную снасть, на удочку, поймаешь? А сети ведь разрешалось ставить лишь колхозам. Откуда же вся эта лежавшая здесь рыба? Каким-то образом украдена, значит, из моря, как тут ни рассуждай. Кто у рыбаков перекупил, а кто и сам тихонько сети раскинул, припрятав на дно лодки ружье на ретивого инспектора.
Сегодня то же самое, что вчера. Даже одни и те же запомнившиеся мне лица. И, сказать правду, я не слишком бы поразился, если бы вдруг однажды столкнулся здесь с длинным Кирилловым или даже с самим Прохором, разложившим на этих серых, вымытых дождем столах свой редкостный и драгоценный товар.
Неделю назад я написал Прохору в Ордынку, чтобы он, если будет возможность, зашел ко мне в гостиницу. Мне хотелось разузнать у него о Степанове, поговорить о лиманах, о Симохине, ну и о Каме тоже. Но Прохор так и не показывался, и вполне вероятно, что сто отговорила встречаться со мной именно Кама, если, конечно, она все еще в Ордынке. Чтобы не пропустить Прохора, я на всякий случай обрисовал его швейцару, и тот каждый день, почему-то предварительно посмотрев по сторонам, чтобы рядом никого не было, очень серьезно докладывал мне: «Не приходил. С такой карточкой я б заметил…»
А ведь, пожалуй, я уже мог прекратить свои прогулки сюда. То, что мне нужно было, я узнал, а вернее сказать — осознал, понял. Работы на этих лиманах инспектору Степанову хватало и днем и ночью, и заряд дроби на него наверняка был заготовлен. «А должен, Мария… А надо…» Выпало Назарову… Вот что я уяснил для себя, надышавшись воздухом этого многоцветного рынка у быстро бедневшего моря, с которым непонятно что будет дальше. Не от этой ли неизвестности и ситуация такая опасная?
Побродив еще немного у рыбных рядов, я вышел за ворота и тут же повернул к белевшей рядом автобусной станции, чтобы наконец-то записать в блокнот время вечерних автобусов на Тамань. Последний приходил из Тамани после десяти. Рановато, значит, уходит оттуда.
Вслед за рынком в моем распорядке была почта: звонок в Ростовскую больницу. Костя поправлялся, и врач мне сказал, что скоро уже его выпишет, к середине сентября обязательно. Повесив трубку, я каждый раз шел к окошечку «До востребования». И, если сказать правду, вовсе не для того, чтобы, может быть, получить письмо от Оли, которая снова таким же путем, через Костю, могла узнать мой адрес. Сам я не написал ей даже коротенькой открытки. О чем? Зачем?.. Я представлял, как она, нет, не волнуется за меня, а раздражена, недовольна собой и как наверное негодует в ней задетое самолюбие. Но это и все, что с ней происходило, да и то в коротеньких перерывах между чашечкой кофе и беготней перед новым сезоном, потому что она, конечно, как всегда, «в делах», в новых знакомствах. Безусловно, не было ничего проще, чем купить талон и ночью позвонить ей. Однако не то что взять лист бумаги, а даже назвать номер ленинградского телефона мне почему-то казалось трудным и почти невозможным, чуть ли не насилием над собой. Я представлял, как Оля нахмурится, узнав по звонку, что это междугородная, подождет подольше, раздумывая: отвечать или не отвечать, потом нарочито спокойно, как ни в чем не бывало произнесет: «Алло-о-о!», постаравшись, чтобы ее голос прозвучал мелодично, а самое главное — независимо. Ну, конечно, у нее все хорошо, все в порядке, только вот нет ни секунды времени, хотя уже столько накопилось разной работы и новых идей. И все это категорично, убежденно, с абсолютной верой в себя. После этого она как бы между прочим и даже с некоторой легкостью, в чем будет наивысший укор, поблагодарит меня за прекрасный отдых в Болгарии, хотя ведь она-то его заслужила, как никто… Но и это бы ничего, и это можно было бы выслушать. Действительная причина, почему я не звонил Оле, была в другом. На свете не существовало таких слов, с помощью которых я мог бы объяснить ей, зачем остался и что делаю в этом Темрюке. Мы будем говорить, не слыша друг друга. Все, что я скажу, окажется пустым звуком, обернется каким-нибудь оскорбительным намеком. В лучшем случае, она посмеется, изобразив сразу и снисхождение, и мудрость, и горечь, и кротость человека, неизвестно почему добровольно взвалившего на себя крест. А кроме того, и опять между прочим, спросит, когда все же меня ждать. Но я и сам пока не знал этого. Виноват ли я был перед ней, что молчал? Да, наверное. Однако именно в этом захолустном немудреном Темрюке я все больше ощущал, как отпускало мою душу, словно освобождало от какой-то наросшей на ней скорлупы.
