Совсем изможденный и перенервничавший за последние дни бравый Брюнер сидел в каюте со своими двумя ближайшими помощниками, полковниками. Он не находил себе места: то вскакивал, как угорелый, и носился драной козой по помещению, извергая проклятия на все атлантическое пространство, то усаживался резко в кресло и предавался долгой депрессии. Наконец он заметил своих старых сослуживцев и слабо, но еще зло заговорил:
— Штандартенфюрер, что вы заглохли? Неужели нельзя ничего подсказать? Как объяснить все происшедшее? Кто нас подставил? Почему против нас оказались полицейские? Что нам делать теперь?
Сидящий, с двумя рваными шрамами на щеке и дешевой сигаретой в щербленых зубах, был не менее расстроен и не менее взвинчен. Он хлебал большими глотками пиво и все время косил мутными глазами на дверь.
— Группенфюрер, в нашем случае сейчас лучше пригнуться и не высовываться до самого Кейптауна. Мы засвечены полностью. Не знаю кем, но наше инкогнито никак не прошло на корабле. В Африке выйдем на своих людей, выясним обстановку.
— Это еще сутки. Может нам бомбу в каюту подбросят. Как здесь сидеть и ждать своей смерти? Ты в своем уме? Неспроста ведь почти вся группа перестреляна?
— А что вы сейчас можете лучшего предложить, дорогой мой группенфюрер?
— Я не знаю. У меня голова кругом ходит. Я крепко заболел. Вы думайте, предлагайте.
— Придется свое следствие проводить. Но это потом, на земле. А все, что произошло, очень подозрительно и невероятно. Мюллер правильно радировал нам, чтобы мы бросали корабль и возвращались обратно.
— Мюллер не подумал, что мы никак уже не могли сойти с корабля.
Кто нас подберет в море? Своих подводных лодок у нас нет.
— Значит был смысл затаиться и дождаться берега Африки.
— Так мы еще ничего не успели предпринять, как пятеро наших ребят пропало вместе со штурбанфюрером. А он ведь трезвенник, и на случайность обстоятельств не спишешь. Кто-то за нами уже с берега следил. И почему против нас выступили полицейские? Кто мог предполагать? Абсурд какой-то. С чего они аз автоматов по нашим парням?
— Ганс уже пришел в себя, сказал, что когда вбежали неизвестные с автоматами, то под потолком так ярко что-то вспыхнуло, что они все ослепли на некоторое время и вели огонь практически вслепую перед собой. Поэтому у нас такие большие потери. Но и шестеро полицейских убито: тоже немало.
— А что нам эти бешеные полицейские? Швенд наверняка подохнет от наших известий. Не выдержит старина.
— А ему уже пора давно умереть. Надоел он своими слезами.
— Не трожь его. Он все же сумел сохранить нашу колонию. Без него мыкались бы мы, как котята в чужой будке. У него деньги: и он хоть не балует, но все живут сытно и планы дальнейшие строят. Что вот нам делать?
— Сидеть тихо, будто наших никого не осталось.. — Но им ведь известна наша каюта.
— Кому им?
— Тем, кто стрелял.
— А разве из них кто-то остался в живых? Если и остался кто, то больше будет о своей шкуре думать. Не так уж их и много. Эти потери всех протрезвили. В Кейптауне дадим; запрос в Паулу, начнем прорабатывать версии. Кто-то третий, а может даже четвертый на корабле против нас и мешал нам. Зигфрид исчез с группой не от рук полицейских.
И мы это обнаружили только на вторые сутки. Никаких следов, никаких концов. Что это: нелепая случайность? Пять человек. Диверсии против нас начались именно с первых суток пребывания на корабле. А мы дружно, компанейски шнапсом удовлетворялись, да баб искали по всем каютам.
Вышли на задание: у каждого в кармане колода порнографических карт.
Вояки. Вот нам и дали жару те, кто дело делает серьезно и профессионально.
— Это ясно. Не зуди зря, не поднимай снова нервы. Как там наши парни в трюме? — перевел разговор с неудобной и тяжелой темы Брюнер.
— Ничего с ними не случится: жратвы хватает, выпивки тоже. Гадить найдут где.
— Да-а, — уже спокойнее, отходя от пережитого, но продолжая шарить глазами по каюте, протянул группен-фюрер, — но себя мы не оправдали и задание позорно провалили.
— Какое к черту задание? Кому оно чейчас нужно? Самим бы живыми остаться. Восемь человек всего на ногах. Четверо раненых.
— Борман нам головы разобьет. Он так уважал наших молодых парней.
Такие планы готовил, — продолжая размышлять о происшедшем, уныло гнусавил Брюнер.
— Главное Мюллеру толково объяснить. Он поймет. Не дурак и не сентиментален попусту. Борману доложить, что след утерян по причине вмешательства полиции. Про потери ни слова. Никого лично из молодых он не знает, тем более наемников плантаторов. Эти парни очень помогли нам сохранить хоть некоторые наши кадры.
— Так где же все-таки Зигфрид? Предатель! Сволочь!
— Я предполагаю самое худшее, шеф.
— Что именно?
— Наверное, они уже на дне холодной Атлантики. И косточки их обглоданы местной живностью океана.
— Что ты несешь? Как ты это можешь? Несуразный.
— Ничего не несу. Факт. Кто-то против нас очень жестоко поработал.
Полицейским от нас ничего не надо. Монах о нас тоже не много знает, не догадывается, да и не смог бы так. Это информация высшего порядка.
Кто-то хорошо знал про всех нас, про полицейских, про этого чертового везучего монаха.
— Логично, друг мой. Но кто это так хорошо извещен? Мюллеру расскажем, пусть он думает. Он больше нашего знает, — уже совсем успокоившись, согласился с доводами подчиненного Брюнер. — Если б не эти непредвиденные нелепые по своей сути обстоятельства, каюту монаха мы просто-напросто разнесли бы в щепки.
— Несомненно, группенфюрер. Включенная взрывчатка не обращает внимания на обстоятельства. Она действует. И господь ее уже не остановит. Думаю, Мюллер нас в любом случае поймет. А Борман, он по каждой собаке скулит.
— Что ты к нему привязался. Забудь. Он тоже жить хочет.
— А кто ему мешает? Все имеет. Даже девок неслабых под его старческую немощь приводят. Чего он плачется?
— Ясно чего, — повеселел чего-то Брюнер и начал ехидно хихикать. — По власти плачется.
— При фюрере надо было резвее думать. А то Францию согнули и размечтались, что Совета сами сломаются.
— Не лезь ты в историю, молод еще.
— Сами вы молоды. Сколько вам было в тридцать девятом?
— Не мы решали, не фюрер. Запомни: ему звонили и приказывали совсем не из Германии. Есть места, откуда позвонят, и будешь делать все, что прикажут. Если, конечно, хочешь остаться в истории и при власти. Иначе отойдешь в отстойник маразматической мемуаристики.
— Мы и так в отстойнике.
— Ну это еще далеко не отстойник. Здесь жить можно. Мы в резерве.
Имена наши не так гадко замазаны, чтобы обижаться.
— И все равно мы оказались крайними.
— Не надо было фюреру слушаться психа Гиммлера, соглашаться с лагерями смерти. Все по иному сложилось бы. А так весь мир против себя настроили.
— Кто знал? Да и кто знает?
— Да все знают. Именно лагеря и именно то, что в них так же скопом сваливали и людей с именами. К чему было жечь этих смиренных представителей гомо сапиенс. Евреев. Чем они оказались хуже других наций? Только тем, что когда-то насолили фюреру? Но на этом политика не строится. Тем более глобальная политика. Третий, до этого молча сидящий и тихо пивший пиво, оберштурмбанфюрер фон Бойзен истерично загыгыкал:
— В каждой голове глобальная политика. Из этих глобальностей вырастает мелкая, но амбициозная и никчемная политична. Реальная серьезная политика-это не только королевство кривых зеркал, это искаженное понятие существующего. Никто ничего не знает, не понимает, но двигает свои идею за основную. И тот, кто смелее, наглее, пронырливее, громче: тот выходит на авансцену, тот герой нашего времени-идеолог, мыслитель, гений.
Брюнер сочувственно покачал головой.
— Ты, что, заболел фюрероманией?
— Пока еще нет. Но уже хорошо вижу, кто может ею заболеть.
— А почему бы тебе не поехать в наш родной фатер-лянд. Биография твоя более-менее чистая, власти не придерутся. Начинай поднимать наши ценности на уровень идеи нации. Уже пора. Почти тридцать лет прошло со времени окончания войны. Пора новую начинать. Человек ты не глупый, сможешь организовать движение.
— В том-то все и дело, дорогой группенфюрер: рожей я не вышел. Для толкания идей и лидерства нации нужен человек недалекий, очень тщеславный, жадный до мировой известности в любом ее проявлении, кровожадный, низменный до самой последней ступеньки. Народу ведь надо толкать идеи, не оглядываясь ни на историю, ни на реальность того, что можно или не можно сделать. Главное-обещать, обещать много, громко, постоянно. Все остальное толпа примет и будет только ликовать и радоваться. И потерпит.
— Знаешь, фон Бойзен, мы поговорим о твоих мыслях именно со Швендом. В этом что-то есть. Ведь есть же для этого деньги и немалые.
