— Почему?
— Каждый клок шерсти с вашего Фильки Ермошка продавал за три золотых. Иногда дороже.
— Брешешь, Сенька.
— Никак нет.
— Перекрестись.
— Истинный крест!
— Не может такого быть. Кто отдаст три золотых за клок шерсти с кобеля? — отмахнулся келарь Авраамий.
— Все отдают.
— Назови хотя бы одного глупца.
— Я могу огласить многих, князь.
— Валяй.
— Князь Трубецкой, Милославские и Шереметьев, боярин Морозов, бабка Воротынская, протопоп Авраам, дьяк Шмаков, полковник Соломин, купец Гурьев, царский стольник Захарьин... Вся Москва в драку. На всех не хватило.
— Погоди, Сенька. Не возводи поклеп на уважаемых людей. Я же не поверю, что Димитрий Тимофеич, например, отдаст три золотых за щипок волос от волкодава.
— А Ермошка и не говорит, что он предлагает кому-то пук шерсти от паршивой собаки.
— Что же он провозглашает?
— Ермошка уверяет каждый раз, что он продает клок волос из бороды Иисуса Христа.
— Хо-хо-хо! Ты слышал, Охрим? Я умру от смеха! Я хочу видеть этого стервеца! Приведи его завтра ко мне, Сенька. Я возьму его с собой на охоту, в царскую свиту. Для веселья. И пущай он ворону-вещунью прихватит с собой, дабы она кричала на весь лес: «Царь — дурак!»
— Слушаюсь, князь! — картинно расшаркался Сенька, скрываясь за дверью. — Царь — дурак! Царь — дурак!
— Ай! Слышь, Охрим... я ведь тоже купил клок волос из бороды Иисуса Христа. Не сам, разумеется. Но дошел до меня слушок, будто святой отрок появился. Де продает волосы Иисуса. Послал я Марфу, дал ей десять дукатов. Но клянусь, что волосы другого цвета! Не от моего кобеля! Может, моя Марфа не у Ермошки купила реликвию? А настоящую, подлинную?
— У Ермошки, князь.
— Ты уверен?
— Я видел ее на торге возле Ермошки. Видел, как она купила клок собачьей шерсти.
— Клянусь, Охрим, это шерсть не от моего пса.
— Я знаю. Это клок волос от меркульевского кобеля. Ермошка мне говорил, хвастался.
— Какой мошенник! Какой пройдоха! Ужас! Но мне такие нравятся.
— Я не люблю Ермошку: нахален, груб, а читает по слогам, заикаясь.
— Для чего ему грамотейность?
— Он замышляет взлететь на крыльях. Даже изладил махалы, порхнул с церкви.
Авраамий Палицын в суетной разговор Охрима и Голицына не вмешивался, кряхтел, нырял в горячую воду.
— Одержимые, Охрим, и у нас есть. Но, ей-богу, никто не желает трудиться.
— На какой же ты ниве, князь, трудишься в поте лица своего?
— На ниве укрепления русского государства, монархии.
— А кобеля ты, князь, назвал Филькой. Думаешь, я ничего не понял? Романовых ненавидишь! А Филарета пуще всего. Вот и нарек пса Филькой.
— Допустим, ты прав. Я презираю царя нынешнего и патриарха. Но это не значит, что я отвергаю монархию. И даже наоборот!
— Да у вас ведь и нет монархии, князь. Монархия — это Иван Грозный. А у вас правление кучки, то бишь олигархия. А ты, князь, раздвоен. Коль не Голицын стал царем, то он за олигархию! Стань царем ты, князь, то ведь будешь ратовать за монархию! Наскрозь тебя вижу!
— У царя должна быть сила в личности, Охрим.
— В твоей личности есть сила, князь. Но именно это все и поняли... И не избрали тебя царем на соборе! По сути, собор голосовал за олигархию.
— Ты сам себе противоречишь, Охрим.
— Может быть, но это не имеет значительности.
— Имеет! На соборе меня зарезали без ножа казаки! Стало быть, казаки проголосовали за олигархию! А ты казак. И более того: ты казацкая старшина. Чем же ты недоволен?
— Нет казаков одной масти.
— Но ты когда-то уверял, будто на Яике все равны.
— Все равны, да не все богаты. А из равенства кашу не сваришь.
— Ты за голутву?
— Не совсем так. В голытьбе много лентяев, пропойц, ничтожных людишек, зверских душегубов.
— Так же говорит Меркульев. Вчера на патриаршем дворе я долго беседовал с ним и Хорунжим. Меркульев мне понравился. Умен, осторожен. Держит себя с достоинством, по-княжески почти. Если бы я был царем, я бы пожаловал его саном боярина и доверил бы ему в Москве посольский приказ.
— Меркульев — мой враг злейший. Это он и губит казацкую республикию на Яике.
— Высшая форма республикии, по-твоему, это коммуния?
— Община, коммуния.
— Насколько мне известно, Охрим, твои помыслы осуществлял на Яике атаман Собакин...
— Это была ошибка, князь.
— У вас жены были общими? Презабавно! Я бы с удовольствием пожил недельки две в такой республикии. Хо-хо!
— До общности жен не дошло. Да и зачем об этом вспоминать? Собакина зарезали. Меня облили помоями, забросали тухлыми яйцами. Но моя задумка о запрете винопития живет на Яике. Растет в народе гнев против шинкарей.
— Ты признаешь свое поражение, Охрим?
— Поражение, но не крушение. Мои стратегии живут!
— Где твои стратегии, Охрим? Ты стал для меня смешным, когда я прочитал «Город солнца» Кампанеллы.
— Еще раз клянусь, князь, что я никогда не видел этого монаха, не знакомился с его философией. Когда он написал свою книгу?
— В 1602 году.
— Поразительно. Я тоже начал свои проповеди о жизни общиной в то время. Значит, мы увидели храм счастья одновременно.
— Это не так важно, Охрим.
— Почему, князь?
— Допустим, что два муравья, ползя с разных сторон, увидели в пустыне мраморную богиню одновременно. Одному муравью удалось сообщить об этом человечеству на двадцать лет раньше. Сообщение второго муравья, да еще с таким большим запозданием, излишне. Его могут заподозрить в краже стратегии.
— Ваша метафора, князь, разваливается, как глиняный божок под дождем. Кампанелла не такой уж муравей. И я не тщусь называть себя первооткрывателем. И главное для меня не община, а республикия! Я отстаиваю всю жизнь то, что защищал кинжалом еще Брут!
— Народ не пошел за Собакиным. Казаки не пошли за тобой, Охрим. Для кого же ты вожделеешь создать республикию? Для кошек? Но ведь и они разбегутся...
— Я уйду к дружку Тарасу Трясиле. Он собирает войско в Запорожье. Но сначала я казню Меркульева.
— Убьешь?
— Казню именем республикии!
— Меркульева тебе не одолеть. Да и не заслуживает он покушения. Атаман выторговал у царя великие блага для казацкого Яика. Радуйся, поелику у вас там ничего не изменится. Но в устье реки, у моря, мы поставим крепость. Пошлем к вам в Яицкий городок стрельцов. Податями казаки облагаться не станут. Будете токмо охранять границы, а при войне помогать своим войском России. Скажу честно, я выступил в боярской думе против таких поблажек. Сегодня мы одарили волей Яик. Завтра благ потребуют донцы. А послезавтра — черные мужики. Полагаю, что казачество потребно уничтожить. Сие пороховая бочка вольницы в государстве. Но меня никто не поддержал. Мол, нет сил для подавления. Де лучше подкормить и приласкать казачество, дабы сделать его опорой.
— Присоединяясь к Московии, мы теряем возможность называться республикией! Мы утрачиваем сущность республикии!
— Если бы я был царем, Охрим, вы бы вообще ничего не получили!
«Бодливой коровке бог рога не дает!» — подумал Сенька в предбаннике, подслушивая разговор князя с Охримом.
Голицын был настроен миролюбиво. Он понял, что Охрим ему нужен, необходим. Старикашка ершист, но весь на виду. Сенька ядовито насмешлив, скрытен. Никогда не знаешь, что у него на уме. Такой может зарезать и убежать. И ленивым стал вьюноша, зазнался. А выпороть не можно, взбунтуется, бо самолюбив. Переметнется к Шереметьеву...
Князь вылез из бочки, ополоснулся прохладной водой из березовой шайки, завернулся в простынь...
— Вылазь, Охрим. Не будем браниться. И не рвись в Запорожье. Ляхи зажарят тебя в медном быке, как Наливайку. Кстати, твой Тарас Трясила сейчас в гостях у донского атамана Наума Васильева. Добывает сбрую, порох и пищали. Там же известный тебе Остап Сорока. Москва обо всем ведает. Даже о том, что у вас в утайной казне двенадцать бочат золота, двадцать — серебра. И кувшин с камнями-самоцветами. Хо-хо-хо!
— Мне сие неведомо, князь.
— То, что ведает толмач, знает токмо бог!
— Я не был в почете на Яике.
— Оставайся у меня. Живи в библиотеке, изучай манускрипты. Я достал прелюбопытные папирусы. Сенька не может пока прочитать их. Я купил у одного монаха редчайший свод летописей и песен Бояна, гомериаду о киевском князе. Могу показать тебе каменную икону раннего христианства.
— Меня икона не интересует. У меня вызывает вращение все, что связано с религией.
— Я тоже не очень верю в бога, Охрим. Ты знаешь об этом. Но есть исторические ценности, реликвии. Их можно выгодно перепродать. Я взял икону у менялы за два серебряных ефимка. Авраамий Палицын предлагает мне за нее пятьсот золотых. Князь Черкасский дает восемьсот золотых. Это же состояние! Можно купить деревеньку.
— Разве могут оцениваться души в рублях, князь?
— За кабального холопа много никто не даст. Умельцы стоят дороже. Князь Долгорукий содрал с меня за повара триста дукатов. Если бы ты, Охрим, был кабальным холопом, я бы не продал тебя меньше чем за три тысячи золотых. Пожалуй, и за эту цену бы не уступил. Токмо при нужде.
