— Ты меня утешил, князь! Турки когда-то продали меня на галеру за сорок динаров. А ты вот оценил в три тысячи золотых...
— Не придирайся, Охрим. Не язви. Ты знаешь языки древние, потому стоишь дороже.
— Цены зудливы на редкость, князь. У нашего Ермошки есть черный камушек с белой прожилкой-крестиком. Такой уродила природа, обкатало море. Отрок и не подозревает, что можно продать сей камушек за бешеные деньги. Сам по себе камушек ничего не стоит вообще. Но он был десять-двенадцать веков тому назад крестиком-иконкой у какого-то христианина. Камушек держался золотым обручем на шее. Скорее всего на женской шее.
— Какой породы камень?
— Дешевой, не знатной.
— Почему полагаешь, что крестик-иконка раннего христианства?
— Камушек не был в руках ювелира. На нем нет сквозного отверстия. Два небольших углубления, попытки продырявить камень. В эти углубления входили концы обруча — гривны. Витье золота древнее, греческое. Я видел эту иконку на шее Касьяна Людоеда, когда он вернулся из набега, лет семь назад. Крепление было слабое. Токмо знатная женщина могла носить такую иконку. У крестьянки она бы быстро потерялась. Не мог продержаться долго камушек и на бычьей шее казака. Касьян уронил его, а обруч пропил в шинке. А Ермошка нашел, балуется им...
— Почему же Касьян Людоед не отберет у отрока камушек?
— Касьян прошлой осенью погиб в море.
— Без обруча трудно доказать ценность камушка, Охрим.
— Обруч я видел недавно на шее Фариды. Нашей шинкарки.
— Купи у нее сей ошейник для меня.
— Не можно. Я на Яик больше не возвернусь. Но здесь появился вчера муж Фариды. Попроси его, сторгуйся.
— Кто он?
— Соломон.
— Запорожский?
— Он самый, князь.
— Я его хорошо знаю, Охрим. Он помогал нам и полякам. С ним потребно держать ухо востро.
— Голицыны были тогда в Варшаве, князь. На коленях. В плену.
— В полоне, но не на коленях.
— А Ляпунова убивали Меркульев и Хорунжий, князь. И письмо ухитрительное они измыслили, дабы взбунтовать казаков.
Авраамий Палицын задвигал кадыком, высунулся из чана:
— Ты в заблуде, мой друг Охрим. Я полагаю, что ухитрительства в убийстве Прокопия Ляпунова и не было вовсе. Не было поддельных писем. 30 июня 1611 года мы утвердили «Приговор», по которому управление Русью поручалось токмо дворянам. Казаков мы пытались оттеснить руками Ляпунова. За сие его и растерзали зверско казачишки.
Охрим шутейно затолкнул своего друга Авраамия обратно, в бочку, и снова повернулся к Ивану Васильевичу Голицыну:
— Ляпунов ненавидел казаков. Вы должны его почитать, князь.
— Предводитель ополчения ратовал за порядок, а тайком снаряжал шайки для разора и наших поместий. Он злобствовал и против Голицыных. Впрочем, все это было так давно. Для меня более значителен в сей миг витой из красного золота обруч на шее вашей шинкарки... Будь добр, Охрим, проглаголь, как выглядит Ермошкин камень?
— Камушек величиной с сердце молодого петуха. И по очертаниям на него похож оный. Одна сторона больше, выпуклее. Черный конусный щит рыцаря с белым крестом. На обратной стороне крестик не имеет правильности...
— Какова его стоимость на торге редкостей, Охрим?
— В сто раз больше, чем у вашего синего адаманта, князь.
— И Ермошка сие не ведает?
— Нет.
— Отчего же не просветил отрока?
— Не хотел поддерживать глупую веру в Исусика. И я токмо что изрек: презираю все, что связано с религией!
— Я полагаю, Охрим, так, Иисус был, бедствовал. Должно, ему с детства внушили, будто он сын божий. Мне его жаль. И вреда в религии я не вижу. Время показало, что пророков, даже захудалых, выгодно привечать...
— Кому выгодно?
— Нам, власть имущим.
— Ты мудр, князь. Ты хитер. И тебя наказует судьба. У власти были, есть и пребудут глупцы. А глупец ненавидит пророка! Пророк как бы затмевает глупца, имущего трон. Он ранит мир истиной. Может быть, Христос человек был!
— А сегодня в подлом народе есть вещуны, Охрим?
— В темном народе бывают провидцы, князь.
— Поведай хотя бы об одном.
— У нас на Яике живет знахарка Евдокия. Она видит через время и каменные стены.
— Она исцеляет больных и калек?
— Да.
— У меня болят суставы, Охрим.
— И я суставами измучился! — пожаловался келарь Палицын.
— Ешьте мясо ежа весной. Смазывайте суставы салом лисицы. Питайтесь брусникой, жуйте сырую печень волка. Я привез золотой цветок — одолень. Сделаю настойку и мазь. Аки рукой снимет!
...Сенька улыбнулся в предбаннике. Значит, их водой не разольешь. Будут говорить о болезнях три недели, читать манускрипты, летописи, папирусы. Все ясно. Непостижимо токмо, как могут быть друзьями безбожник Охрим и келарь Авраамий Палицын. Эту загадку Сенька никак не мог разгадать. А по стене ползла мокрица и таракан. По всей Руси ползут мокрицы и тараканы. Раньше были звери, одичание. Теперь спокойствие, глупость, тараканы и мокрицы. И на всю Москву одно слово потрясающее: диалектически! Кто же из русских первым употребил сие слово? Ах, да... это было так давно: князь Курбский в письме к Ивану Грозному. Волшебное изречение! Вчера я шепнул Маньке Милославской: «Я тебя люблю диалектически!» И Манька растаяла... диалектически, диалектически, диалектически!» Но дабы к ней проникнуть, надобно обрядиться в девичье платье.
За оконцем предбанника буйствовал последний буран. Дверь скрипнула, приотворилась.
— Будь здрав, Сенька! — просунулся Ермошка. — Можнучи войти?
За ним стоял Бориска, сын кузнеца, художник. В бобровых шапках, меховых сапогах, с пистолями и саблями, они выглядели боярскими детьми. Веселые, запорошенные снегом, с румянцем на щеках.
— Диалектически пройти возможно, но князь не пущать тебя во двор повелел.
— За какие грехи не пущать, Сенька?
— Потому, как ты остриг Фильку.
— Передай князю, что отрастет заново шерсть у евоного вонючего кобеля. Я же собаку не опалил на вертеле, как барана. Я ж его милостиво остриг.
— Ладно, Ермошка. Покажи камушек свой!
— Ты что, Сенька? Белены объелся? Какой камушек?
— Твой камушек черный, с крестиком.
— С белым крестиком?
— С белым.
— Так я его вчерась продал, Сеня, — врал Ермошка, потихоньку ощупывая свое сокровище.
— Кому? Где?
— Монаху на торге. Возля Пожарища.
— За сколь продал?
— За семь золотых.
— Ну и блаженный ты, Ермошка!
— Пошто?
— Я бы тебе дал за него тридцать цесарских ефимков.
— Ого! Я отберу камушек у монаха, принесу тебе...
— Отбери! Я дам за него сорок солнышек!
— Сорок золотых? Монах меня надул! Я убью его и заберу камень.
— Я отвалю тебе семьдесят, токмо принеси! Умоляю, Ермоха!
— Не чешись, принесу. А может, ты у меня иконку купишь?
— Какую?
— Золотую.
— Покажь.
— Гляди: богоматерь! С ребенком, как полагается.
— Это же ведьма, Ермошка!
— У тя солнца в бане нетути, потому на иконке баба-яга.
— Такую уродину я не приму, — отказался Сенька.
— Купи, она с тайной!
— С какой?
— Иконка из двух пластин, с тайником для смертельного яду.
— Там яд?
— А как ты думал? Сыпь в бокал князю. И он околеет.
— Открой тайник.
— Я не умею. Но Бориска могет.
— Отмыкай! — приказал Сенька.
— Дай иглу и шило, — согласился Бориска. — Мы не открывали, не глядели. Мабуть, там и нет яду. Нам было недосуг. От Астрахани мерзли месяц.
— Есть игла и шило, отворяй!
Ермошка и Сенька сели на лавку рядом. Глядели с любопытством. За дверью в бане базарили Охрим и князь Голицын. Опьянели от радости старики.
— Иглой колем в глаз Исусику, шилом тычем в око богородице, — пояснил Бориска. — Там замки пружин...
Иконка раскрылась с легким щелчком. Пламя свечи; затрепетало, на пол упал свернутый вчетверо листок бумаги. Сенька подхватил его, разгладил и начал читать вслух:
— Государю всея Руси Михаилу Федоровичу биваху челом писарь казацкого Яика Матвей Москвин. Извещаху о верности рода царских дозорщиков в третьем поколении. А послы с Меркульевым уходяху в Московию без умыслов о злодеяниях. Но утайную казну оныя под Магнит-горой укрываху. И дозорщика сыскного приказу божьего раба Платона Грибова жестокой смерти предаваху. Казаки мнози доднесь живущи в скверне, крыяхуся от суда государева...
— Неужели Матвей — предатель? — вскочил, побледнев, Бориска.
— Что же теперича делать? — растерянно снял шапку Ермошка.
— Где ты взял иконку? — прищурился Сенька.
— Украл у отца Лаврентия.
— Не укради! — озоровал Сенька.
— Хорошо, что украл! — не согласился с философским замечанием Бориска.
— Сюда идет шинкарь Соломон, — глянул в оконце предбанника Сенька.
— Бежим к Меркульеву! — распорядился Ермошка, хватая за руку Бориску.
Цветь тридцать шестая
Государь, царь и великий князь всея великия и малыя и белыя Руси Михаил Федорович Романов был доволен послами казачьего Яика. Казаки подарили ему землю огромную на две тысячи поприщ с гаком, по реке — от Хвалынского моря до Камня. И дитятя неразумный увидел бы по рисунку, что на земле этой можно поместить четыре Польши, шведов и немцев с потрохами, а на остатке поселить голландцев. Бояре думные сомневались, гундосили:
