— Федор Павлович, — крикнули из гаража. — Насчет запчастей звонят.
— Ну? — оживился Федор Павлович и припустил в бытовку.
ВСТРЕЧА
Раньше Надежда Игнатьевна ходила по утрам за газетами в киоск. Она пересекала небольшой сквер, а затем узкую и тихую асфальтовую дорожку. Так вот на той стороне этой самой дорожки и стоял сколоченный из прочных досок, рассчитанный и на зимнее служение теремок Союзпечати. Сначала там работал интеллигентный старичок с аккуратными седыми усами — словно белая бабочка притихла у него на верхней губе. С ним Надежда Игнатьевна здоровалась. Но пришло время — старичок заболел и умер, а его место заняла располневшая и, похоже, молодая — в любом случае никак не больше пятидесяти лет — женщина с тяжелым, мертвенно-неподвижным, но хватким, как рыболовный крючок, взглядом. С ней Надежда Игнатьевна не здоровалась, выкладывала мелочь на прибитую алюминиевую тарелку, забирала газеты и старалась скорей отойти, потому что чувствовала, как впивается в нее, норовя парализовать, неподвижный, высокомерно-мертвящий взгляд. Таких взглядов Надежда Игнатьевна насмотрелась в лагерях, там были и похлеще, особенно у женщин-служительниц.
Может быть, Надежда Игнатьевна и махнула бы рукой на киоск: откровенно говоря, не такая уж каждодневная необходимость — газеты. Но важно было для нее движение, а поход за газетами и дисциплинировал и придавал смысл.
Но это было много лет назад, с тех пор произошли большие перемены. Асфальтовую дорожку расширили до таких размеров, что пустили в несколько рядов машины, Надежде Игнатьевне трудно стало переходить дорогу, сил не хватало дождаться, когда, наконец, прервется поток грузовиков и легковушек, И киоск со своей малоприятной хозяйкой как бы отодвинулся к горизонту. И сквер — поблек и поредел, молодые побеги и кустарник по краям вырубили, вытоптали, опустошился сквер, как опустошается пышный волос к старости или при болезни.
Только и осталось у Надежды Игнатьевны каждодневное кормление дворовой птицы: голубей да воробьев, — вот кому повезло — и зло одному другому может обернуться во благо.
Высыпав из кулька хлебные крошки, она, поджав губы, смотрела, как ожили степенно-сонные до этого сизари, засуетились, на спины друг другу полезли в общей кутерьме, а в ногах у них горстью медных монет рассыпались воробышки.
Надежда Игнатьевна расправила газетный лист, сложила его по старым сгибам и сунула в карман халата: пригодится еще — и не спеша побрела к своему подъезду. Все теперь делалось не спеша, и захочется иногда побыстрей, да на восемьдесят четвертом году не очень-то и получается.
И тут она увидела странного мужчину. В городе давно установилась летняя теплынь, ни ветерка, ни тучки на небе, а он был одет в глухой габардиновый плащ, сильно поношенный, на котором когда-то были широкие синие полосы, а сейчас от них остались едва видимые воздушные следы, как раз еще до одной стирки. Через плечо на спину был переброшен конец длинного зеленого шарфа. И шляпа была зеленая. Фетровая. Мужчина разглядывал номера квартир, кого-то, наверное, искал.
Как увидела его Надежда Игнатьевна, так сразу же ей стало не по себе, словно спина незнакомца излучала тревожные волны. Она попыталась незаметно обойти его, но, взглянув на лицо сбоку, растерялась окончательно. Длинный, острый, гоголевский нос, тонкий, розоватый от прозрачности, уже виденный однажды…
То, что ей тут же пришло в голову, — просто невероятно, да и вряд ли возможно. Это недобрые силы искушают слабую человеческую память. Но какое все-таки поразительное сходство.
Надежда Игнатьевна забыла вызвать лифт и поднималась на свой третий этаж по лестнице, в висках у нее стучало, и вовсе не от крутых ступеней старого, дореволюционного еще дома… В комнате она метнулась к окну, но из него была видна лишь площадка, на которой продолжали топтаться птицы, прошла на кухню, машинально потрогала чайник. Теплый еще… И в этот момент раздался звонок.
Она открыла дверь. Он стоял на пороге. Он опирался на толстую шишковатую палку. Надо же, а на улице она палку не разглядела. И плащ расстегнут, и рубашка видна под шарфом, цветная, но как будто много лет пролежавшая на солнце. И воротник у нее, наверное, такой тугой, что весь воздух перетянул — лицо синюшное, щеки впалые.
Но каков у него был взгляд! У него был такой пронзительный и настороженный взгляд, как будто бы он ждал и приготовился к недобрым в отношении его действиям со стороны Надежды Игнатьевны.
Она уже собиралась спросить, что нужно здесь ему, незнакомому человеку, не ошибся ли он адресом, как вдруг услышала:
— Здравствуй, Наденька.
Все можно забыть, и никто не осудит, — жизнь была слишком долгой и такими путаными тропами вела, словно чтобы специально завязать мертвым узлом память. Но эти дивные интонации… И такое внезапно возникло ощущение у Надежды Игнатьевны, словно стоит она в белом девичьем платье и уплывает из-под ног, покачиваясь, земля.
— Боже мой! Нико-оленька-а… Где же твоя горделивая стать?
И он покачал головой и опустил взгляд.
— Нет больше стати, Наденька. Давно нет, и волос пропал, и палка с каждым днем тяжелей.
— Заходи, чего же ты стоишь, я так рада видеть тебя. Давай, я поставлю твою палку в угол.
— А я без нее уже не могу. — И когда он уселся, палку поставил между ног, положил сверху ладони и прижал их подбородком.
Она смотрела на него, но не старика, немощного, укатанного крутыми горками, видела перед собой, а прежнего Николеньку, белозубого, с ямочками на щеках. Бог ты мой… а когда-то были супругами, испытали сумбурную стремительную страсть, неожиданно быструю усталость, равнодушное признание прав на личную свободу, что и положило конец доверию. Оба были самостоятельны, не особенно-то зависели друг от друга, горды были, каждый свою высокую вершину видел перед собой, вот и разошлись тихо и незаметно, так что теперь ни одной подробности не вспомнить.
Но как только разошлись, тут же подружились заново и стали хорошими товарищами.
Потом у него появилась своя семья; Надежда Игнатьевна тоже одна не оставалась. А еще через какое-то время они неожиданно растеряли друг друга. Сначала Надежда Игнатьевна предполагала, что он уехал в Петроград, а может, навсегда покинул Россию. Тогда была последняя возможность, многие, не разобравшись в наших делах или же, наоборот, разобравшись очень хорошо, уезжали в Германию и Францию, рассеивались по Европе. Сама она ни о чем таком не помышляла, занималась прикладными искусствами, изучала, составляла каталоги, писала монографии и была счастлива.
Но вскоре до нее дошли страшные, просто невероятные слухи. И поверить им было трудно, а не верить — еще трудней. Будто бы Николеньку арестовали и осудили. Когда она это узнала, что-то перевернулось в душе. Надежда Игнатьевна вдруг с обескураживающей отчетливостью поняла: не было для нее человека ближе и дороже. С тяжелой головой, в полуобморочном состоянии она бросилась искать концы. Но выяснить ничего не успела: саму арестовали, обвинили в какой-то чуши — в шпионаже и терроризме.
Да, в шпионаже и терроризме… Знал ли об этом Николенька? Может, и не знал ничего…
— Люблю сидеть на кухне, — сказал он и обвел строгим взглядом стены с разъединственным ящиком для посуды. — Белить пора.
Надежда Игнатьевна согласно кивнула.
— Видишь, забралась на третий этаж, — она покосилась на его палку, шишаки на которой были отполированы до зеркального блеска, а низ весь избитый, с толстой резиной на конце, и ей стало как-то нехорошо перед ним, что сама еще ходит без палки. — А третий этаж, Николенька, не самое худшее. Теперь я думаю, с этой квартирой очень удачный вариант. Сам видел, сколько зелени во дворе. Вот посидишь немного, подышишь и почувствуешь, какая благодать, будешь как ломоть, отрезанный от мира тишиной. Только страшно — вокзал недалеко, а ну как бандит какой залезет, ну, может, и не сам, а мальчишку подошлет. Друзья поставили в милиции на сигнализацию. Мы стали думать — что охранять, и решили — окно на кухне. Да все забывала я про эту сигнализацию. Первый раз приехали — ничего, кое-как объяснилась. Но вот второй раз еле выпуталась. Двое пришли пожилые, серьезные, как городовые из нашего детства. Вот уж они были непреклонные. Или штраф за второй пустой вызов, или отключим сигнализацию. Тут я и перепугалась. Откуда у меня деньги, штраф платить? До пенсии целая неделя, как-то надо выжить. Отключить-то, может, и не отключат, а вот возьмут и не приедут по третьему… И, словно осенило в те минуты, взяла какую-то книгу. Вот, говорю, товарищи милиционеры, можно, я на этой открытке напишу, что дарю вам книгу на память. Вижу, они потеплели. И я написала им: «Товарищам милиционерам, моим надежным охранникам». Уж так они довольны были, а я еще больше.
