– Да и фамилия… Тоже знакомая. Григорис Гургурис много раз здесь бывал за последние годы. У них с кириосом Комниносом явно много общих дел.
– Но Морено же вернутся, и…
– Им выплатят компенсацию, Катерина, – сказала Павлина. – Не волнуйся. Не могут же власти допустить, чтобы все эти предприятия простаивали! Нужно поднимать город!
Катерина задумчиво разглядывала письмо.
– А если они вернутся и получат свою мастерскую назад, то только рады будут, когда увидят, что ты там уже работаешь! – прибавила старая служанка.
Катерина не могла не оценить здравую и четкую логику Павлины.
– Что ж, на жизнь чем-то надо зарабатывать, – сказала она. – Кириос Морено наверняка бы это понял.
Через несколько дней Катерина пришла на собеседование. В комнате сидели еще полсотни женщин и ждали, когда их позовут, а пока каждой выдали кусок полотна, на котором они должны были продемонстрировать пять вышивальных швов, пять способов обработки кромки и петлю столбиком.
Всех по одной вызывали в кабинет для собеседования. Катерина прождала своей очереди два часа.
Человек, сидевший за столом, был в три раза больше прежнего миниатюрного хозяина. Катерина подала ему свой образец и отметила его большие руки с пухлыми пальцами.
– Хм, отлично, отлично, – сказал хозяин, пристально рассмотрев вышивку. – Я вижу, ваша репутация вполне заслуженна, кирия Сарафоглу.
Катерина промолчала.
– Я видел вашу работу, – продолжил он, только теперь подняв на нее глаза. – Это же вы шьете платья для жены Константиноса Комниноса, верно? Она превосходная манекенщица!
Катерина заметила под его седыми усами желтые зубы, а глаза на круглом, как луна, лице почти пропадали, когда он улыбался, как сейчас.
– Дети и то, бывает, лучше шьют, чем некоторые из этих женщин, – устало сказал он. – А вот это хорошо. Вот это я и надеялся увидеть.
Катерина попыталась улыбнуться. Ей казалось, именно этого от нее ждут в ответ на то, что следовало принять как комплимент.
– У меня строгие требования к модистрам, так что не ждите, что можно будет весь день сидеть и болтать. В моей мастерской двенадцатичасовой рабочий день, на обед отводится полчаса. В субботу сокращенный день. Воскресенье – выходной. И если заказчик требует что-то закончить, значит это должно быть закончено. Именно так я заработал свою репутацию в Верии и Ларисе, и здесь скоро будет то же самое. Поэтому-то я и считаюсь лучшим портным в городе. Сами увидите, что написано на моих фургонах: «Доставим заказ в назначенный час!»
Хозяин кашлянул, словно для того, чтобы поставить точку в своей речи. Он повторял ее уже в тысячный раз, и все эти трюизмы и лозунги один за другим отскакивали у него от зубов и не требовали ответа. Катерина поняла, что она принята на работу.
– В понедельник. В восемь часов. Всего хорошего, кирия Сарафоглу. – Он улыбнулся, и Катерина догадалась: это знак, что ей пора уходить.
За дверью она увидела очередь претенденток, которая тянулась до самого конца улицы. Еще не меньше двух сотен женщин ждали, когда их пригласят, и Катерина поняла, что ей повезло.
При виде светящейся вывески над дверью «Григорис Гургурис» ей сделалось не по себе, но сейчас, когда от голода сосало под ложечкой, выбирать не приходилось.
Компания официально открылась на следующей неделе. Швей набрали местных, за исключением одной, которую Григорис Гургурис привез из Афин. Ее он поставил главной в отделочном цеху, и она поглядывала на других женщин с явным снисходительным превосходством.
Гургурис привез и нескольких портных из Верии и Ларисы, но большинству новеньких недоставало, по его мнению, опыта и мастерства. Среди лучших портных многие были евреями, и с их отъездом в городе образовалась огромная нехватка квалифицированных работников. Много времени должно было пройти, прежде чем марка Григориса Гургуриса станет таким же знаком качества, каким было имя Морено.
Григорис Гургурис сам заходил в цеха по нескольку раз в день, чтобы проверить, как женщины работают, хотя им такое пристальное внимание казалось излишним. Насколько они успели заметить, сам хозяин и два куска ткани не сумел бы ровно сшить. Как только он выходил из комнаты, девушки принимались сплетничать, строя предположения, почему он так долго стоит за спиной у какой-нибудь швеи. Через несколько недель главной мишенью для шуток стала Катерина.
– Только и слышно: Катерина то, Катерина се, – нараспев говорили швеи. – Посмотрите на ее челночный стежок! Посмотрите на ее рюши! Посмотрите на ее кайму!
Они были правы. Теперь уже было очевидно, что самый большой интерес Гургурис питает именно к Катерине. Она стала узнавать крепкий запах чеснока, который обычно служил предупреждением, что хозяин приближается, неторопливо вышагивая вдоль ряда швей, глядя на их работу, прежде чем остановиться, склониться над ней несколько ближе, чем необходимо, и начать расспрашивать, над чем она сейчас работает.
Катерина всегда отвечала на его вопросы точно и вежливо, задерживая дыхание, чтобы не так сильно ощущать запах из его рта. Он искренне и многословно расхваливал ее работу, и когда ее отправили к Ольге Комнинос, которой нужно было что-то ушить, оказалось, что он успел высказать свое мнение о ней и там, за обеденным столом.
– Ты на него произвела большое впечатление, – говорила Ольга Катерининому отражению, пока та застегивала на ней платье перед большим зеркалом. – Он был здесь в субботу и все рассказывал, в каком он восторге от твоей работы. Очевидно, он тебя отличает среди других.
Катерина ничего не сказала. Ей было неудобно, что хозяин постоянно обращает на нее внимание, неловко, что он так выделяет ее, и девушка то и дело трогала мати, висевший на цепочке, – оберег «дурной глаз», который, как считалось, предохранял от чужой зависти.
Пока Салоники понемногу возвращались к нормальной жизни, в Афинах стремительно разворачивались грозные события. Жители города читали газеты и знали: что бы ни произошло в столице, последствия скажутся и на них самым серьезным образом.
Премьер-министр Георгиос Папандреу не особенно стремился разыскивать и наказывать тех, кто сотрудничал с немцами, зато, казалось, был крайне заинтересован в окончательной демобилизации войск, принадлежавших к левому крылу. У левых это вызывало недовольство и подозрения, и третьего октября они организовали демонстрацию. Тысячи людей собрались на площади Синтагма в центре Афин, и полиция открыла по толпе ничем не спровоцированный огонь. В последовавшей за этим давке погибло шестнадцать демонстрантов, и на улицах вспыхнули открытые столкновения между полицией, британскими войсками и бойцами ЭЛАС. Через несколько дней левые начали преследовать тех, о чьем коллаборационистском прошлом было хорошо известно.
ЭЛАС захватила отделения полиции и тюрьму, однако недооценила силу противников, которые чаще всего были хорошо организованы и вооружены. Примерно через неделю прибыло массированное подкрепление, ЭЛАС пришлось сражаться с британцами и отступать.
К началу января ЭЛАС в беспорядке покинула столицу, потеряв до трех тысяч бойцов. Еще семь с половиной тысяч были взяты в плен. Правые силы тоже потеряли больше трех тысяч, не считая множества пленных. В эти недели Афины стали полем сражения.
– Так вот чего хотел твой сын! – кричал жене Константинос. – И чего же он добился?
– Там был не только он, – резонно отвечала Ольга. – Почему ты всегда так говоришь, как будто это он во всем виноват? Он ведь там, наверное, не один.
– Ну, кроме него, я других коммунистов не знаю!
Как обычно, Ольге оставалось только закусить губу. Она не хотела думать о сыне как о коммунисте и считала, что он борется за демократию и справедливость. Но с мужем никогда не спорила. Хватит и одной гражданской войны.
Между тем и в Салониках уже становилось все голоднее. Опять стали пропадать обувь, одежда и медикаменты. Многие приписывали это действиям ЭЛАС и ополчались на них каждый раз, когда голод усиливался. Комнинос был одним из тысяч, выступавших против ЭЛАС. Теперь, когда правые газеты изо дня в день публиковали фотографии ее жертв, когда ходили слухи о массовых захоронениях и зверских убийствах, многие не считали для себя возможным поддерживать людей, казнивших врагов из соображений личной мести.
Наконец ЭЛАС взяла в заложники тысячи мирных людей в Афинах и Салониках. Большинство из них принадлежали к буржуазии – государственные служащие, армейские чиновники и полицейские. Им пришлось делать долгие переходы в суровые холода, без теплой одежды и обуви. Многие замерзли насмерть. Зверскую жестокость этой акции живописали все газеты.
– Он, по-видимому, ничуть не сомневается, что его сын способен на такое, – жаловалась Павлине Ольга. – Как может родной отец думать о сыне самое худшее? Он считает, если ты коммунист, значит уже автоматически убийца.
