– Убил двоих?
– Они с товарищами по работе ехали с какого-то банкета. Он пьяный машину вел, не справился с управлением, врезался в столб. Один товарищ его прямо там, на месте аварии, скончался, другой потом в больнице во время операции анестезии не вынес – умер. Павлик себе перелом обеих ног схлопотал, разрыв почки, головой трахнулся так, что потом полгода из госпиталей не вылезал. Виновен он был, да дело замяли, представили все так, будто за рулем сидел тот, кто во время операции умер. Ну, за взятку, естественно.
– А кто же взятку-то давал?
– Константин Ираклиевич, конечно. – Варвара Петровна вздохнула. – Добрая душа, не мог он допустить, чтоб Павлика-то засудили, он ведь его как родного сына любил. Он всех любил, жалел – детей, жен своих, любовниц. Работал всю жизнь, как вол, состояние наживал, капитал детям сколачивал, будущее обеспечивал, да только вот ничего хорошего из этого не вышло. Павлик-то после аварии малость тронутый стал. Да, да, даже психотерапевтов к нему приглашали, вон как к Левику маленькому сейчас. Большой псих и маленький… Тот в больнице лежал, и этому, бедняжке, видно, тоже туда же дорога – в казенный дом… Он-то, Павлик, хоть по рождению-то не Абаканов, а Судаков настоящий, судьбой все одно Ираклия напоминает. Тот, знаете, наверное, как жизнь свою кончил?
– Знаю. – Колосов понял, что речь снова идет о незабвенном генерале.
– Под поезд бросился в припадке безумия. Насажал народа безвинного полный ГУЛАГ, а отвечать – сбрендил, нервы генеральские подвели, не выдержали. – Варвара Петровна не жалела яда и для покойника. – Вся порода их такая – неврастеники. Только других губить горазды, а сами трусы. В этом доме, если хотите знать, было только два мужика настоящих – я да еще Дунька, Костькина сестра родная. Ой, ей было палец в рот не клади. Муженька своего, еврея-шахматиста, она назло отцу, назло всем домашним выбрала. Подцепила, использовала, высосала парня, как паучиха, а потом, как промокашку, и скомкала. А ведь он любил ее очень. И до сих пор любит, хоть она этого и не стоила никогда, стерва такая.
– Значит, Абакановы были против того, чтобы Евдокия выходила замуж за Марка Гольдера? – спросил Колосов. – Почему?
Варвара Петровна только махнула рукой.
– У Гольдера был конфликт с ее братом Константином, – сказал Колосов, вспомнив рассказ Кати.
– Конфликт! Ха! А с кем, скажите, Костя наш конфликтов не имел? Это он с виду такой мямля, мякушка. Если хотите знать, характер у него самый поганый из всех. Ираклий – что, он просто балбес и хам порядочный, а Костя наш… Нет, он не балбес, он умный, хитрый. С ним и Константин Ираклиевич на равных всегда разговаривал, не то что с другими. И бизнес он весь постепенно еще при жизни отца начал к рукам своим прибирать. И женился по расчету с прицелом, с выгодой для себя – Жека-то, жена его, она ведь дочка Шумова, а он в Федеральном собрании заседает. А меня он всегда терпеть не мог. Я ждала, что после смерти отца выгонит меня с детьми, но нет… не выгнал, оставил.
– Вы этим недовольны?
– Зачем-то нужны мы ему были, – прошипела Варвара Петровна, – и не где-то там, а тут, в доме, под боком, вот и оставил, снизошел… Жалованье начал мне платить. Будто я чужая, будто полжизни своей их отцу, этому дому, им всем не отдала! – Она зарыдала.
В комнату заглянула сестра: все, пора, вы должны уйти.
– Варвара Петровна, взгляните, вам не знаком вот этот человек? – спохватился Колосов. Фото незнакомца, естественно, было при нем.
Она взглянула на фотографию. Внезапно лицо ее исказила гримаса, губы задрожали.
– Кто… это?
– Это тот, кто стрелял в вашего Федора. Посмотрите внимательно, вспомните, может быть, вы сталкивались с ним где-то случайно, невзначай?
– Нет, я никогда его не видела. Это лицо мне незнакомо. А наших вы о нем спрашивали?
– Да, но его никто из ваших домашних не опознал.
– А Ирише вы это фото показывали?
– Нет, по-вашему, стоит?
– Нет, нет, не надо, чтобы она его видела.
– Варвара Петровна, а ваша дочь Ира, она что – другая, не такая, как они все? – быстро спросил Колосов.
– Она чистая, слышите вы? Она хорошая дочь… Они там все в подметки ей не годятся. И сыну моему не годились. Они с Федей были младшие. Им было труднее всех там, в доме. Я старалась оберегать их. И отец… Константин Ираклиевич тоже любил их больше всех. Когда он их усыновил официально, я думала, что… я надеялась. Но он всегда повторял: «Для меня все мои дети равны и одинаково дороги». Я не смела настаивать. Но я знаю, любил он по-настоящему только моих близнецов.
Как всякая мать, Варвара Петровна была на стороне своих детей. И очень пристрастна. Последние жгучие капельки яда впитались в больничные простыни. Остались только материнские слезы – горькие, соленые.
* * *
А тем временем, пока Колосов находился в Институте Склифосовского, те, о ком он так пытливо расспрашивал, занимались своими делами. Зоя благополучно добралась до школы танцев на Чистых Прудах. Павел Судаков, как и говорил, посетил банк на Тверской. Оттуда на такси он поехал в Сивцев Вражек, в известный столичный антикварный магазин, где имел с его топ-менеджером – очаровательнейшей женщиной – долгую беседу за закрытыми дверями. О чем была эта беседа, так и осталось тайной, известно только было, что в ней фигурировал кожаный портфель, захваченный Павлом из кабинета.
Распрощавшись с антикварами, Павел, отпустив такси, прошелся пешком по Волхонке, свернул на Знаменку. Здесь, за музеем, находился ресторан, который он когда-то давно, еще до аварии посещал. Но на месте ресторана теперь располагалось дешевое молодежное кафе. Павел открыл его стеклянную дверь, вошел, как всегда в таких заведениях, все столики забиты служащими, забежавшими перекусить, студентами и просто праздными бездельниками, каких немало в Москве. Свободный столик все же отыскался у самой витрины. Павел уселся за столик прямо в пальто, не раздеваясь. В кафе варили славный кофе – это чувствовалось по аромату. Но после аварии и травмы Павел кофе не пил. Подошла молоденькая официантка, он отослал ее жестом. Открыл портфель, достал ноутбук – в портфеле оставалось еще что-то. И это «что-то» были плоские футляры из черного сафьяна, которые Нина видела на столе в кабинете.
О Нине здесь, в кафе, Павел Судаков тоже вспомнил. Мельком… Потом включил ноутбук. В кафе было беспроводное подключение к Интернету, этим сюда и заманивали клиентов. Павел оглядел зал – в свои сорок он чувствовал себя здесь таким старым среди этих горластых желторотых юнцов. В зале гремела музыка.
Павел заглянул в компьютер, как некоторые заглядывают в колодец – просто так, бездумно от нечего делать. Мысли его сейчас были далеко. Он думал о своей семье. О том, что случилось и еще может случиться. Он был как натянутая струна – весь до кончиков ногтей воплощенное ожидание.
* * *
А в то самое время, когда Колосов, распрощавшись с Варварой Петровной, покидал кардиологическое отделение Института Склифосовского, Константин Абаканов коротал часы и минуты в холле, оборудованном под зимний сад, коммерческого медицинского центра акушерства, гинекологии и материнства, ожидая, когда его наконец, пригласят в кабинет, где вместе с врачами находилась его жена Евгения, Жека. Консультации в центре были назначены на 15.00, однако, отправляясь утром по делам, Константин категорически настоял, чтобы Жека ехала в этот ранний час вместе с ним. Не то чтобы он боялся оставлять ее на даче в Калмыкове, но… С некоторых пор его отношение к дому, в котором он вырос и который любил с детства, изменилось. Утром он отвез Жеку на квартиру ее родителей на Кутузовский проспект. А в два часа дня заехал за ней, как преданный муж, чтобы сопровождать к врачу.
Жека была в подавленном настроении. Она была недовольна чужой машиной – Константин оставил свой желтый «Мерседес» на даче, предпочтя на этот раз автомобиль охраны – серый внедорожник, куда, помимо него с женой, сели водитель и нанятый «личник». Рядом с этими чужими, неразговорчивыми мужчинами Жека чувствовала себя скованно и неуютно. Константин знал, что она ужасно комплексует из-за своей беременности. Бремя седьмого месяца заставляло Жеку страдать. Нет, нет, нет, конечно же, она хотела этого ребенка… У нее и мыслей даже не возникало… И он тоже хотел, даже мечтал о нем. Он помнил, как завидовал Марку Гольдеру и своей сестре Евдокии, когда они ждали Леву. Он, Константин, тогда еще был не женат. Ему казалось тогда, что сестра и ее муж, которого он терпеть не мог, в чем-то важном сильно преуспели перед ним. Обошли его. А когда у них родился сын, это чувство зависти, злости и горечи усилилось стократно.
Но все равно, завидуя им, он еще пару лет так и не решался жениться. До тех пор, пока не познакомился с Жекой. Она его вполне устроила, она была целиком из их круга, у нее были уважаемые родители. Она училась дизайну в Венеции, свободно владела английским и итальянским и вообще была очень стильна, общительна и мила. Но эта беременность – вполне запланированная, ожидаемая ими обоими – как-то все это в ней разом погасила. Словно какую-то искорку задули – остались только вечные жалобы на плохое самочувствие, капризы и фобии всех мастей. Жека боялась всего: что она может потерять ребенка, что он родится больной, недоразвитый, что роды будут тяжелые, что она вообще умрет на столе под капельницей. Теперь, после всего случившегося в семье, к этим страхам добавился новый страх – что ее убьют, что убьют его, ее мужа и она останется вдовой.
