И добавил отец Василий:
– Согласись: часто человек лишь в церкви имеет возможность задать вопросы, в ответ на которые не рассмеются. Всерьез задуматься о своем месте в мироздании. Ощутить единение с себе подобными. Ты обратил внимание, с какими лицами старушки подметали дорожки вдоль церковной ограды? Радостью светились лица этих старых, болезненных, одиноких большей частью женщин, или, не в пример твоей бабушке, забытых всеми. А заметил ты брадатого мастера-кровельщика? – он несколько часов правил крышу над входными воротцами. А ведь у него вместо правой ноги – протез. Воевал, орден имеет боевой, потом бедовал в лагерях, реабилитирован. Работал на ОТК какой-то фабрики, постоянно не ладил с начальством из-за своей порядочности, как я теперь понимаю. Уволился. Потом книжки переплетал. Приносили ему и духовные. Стал читать, увлекся… И ведь ни его, ни старушек никто не неволил трудиться. А посмотри на иные субботники? Срам, да и только: – издевательство над трудом. И повторю: только в церкви эти люди покой находят. Только здесь забываются очереди в магазинах, переполненные автобусы, а, главное, одиночество…
Священник откинулся на спинку стула, достал аккуратно сложенный платочек, протер слегка вспотевший широкий лоб, вопросительно возмущенно посматривая на меня.
А я думал о том, что «святое место» – душа – пусто не бывает. И если не нашлось достойное ее, души, пищи, если скудна она чрезмерно в окружающей жизни – тут же проникнет в нее, заполонит с готовностью мглистый сумрак религиозности.
Да, общество несовершенно. А еще Маркс сказал, что упразднение религии будет возможно только тогда, когда отношения практической повседневной жизни людей будут выражаться в прозрачных и разумных связях их между собой и с природой. Но только действующие, не отстраняющиеся члены общества могут избавить его от несовершенств. Уйдет добрый в созерцание – ослабнут силы активного добра. Умножатся силы добра сомнительного, ибо религия в конечном итоге – «дух бездушных порядков».
Природа гнета, или, скажем точнее для нашего случая, угнетенного состояния, может быть разной. Один приходит в церковь слушать выразительный русский язык – потому что изнемогает от мата; другой бежит от формализма, третий – от непонимания.
И самое печальное: бессилящий туман входит в сознание ребенка. Нередко детей мечтательных, сентиментальных, тонкой организации гнетет чрезмерный утилитаризм воспитания. И они нередко – вне поля достойного внимания. Они абсолютно равнодушны, если им предлагается шкала ценностей чисто материальная. И, допустим, если какой-нибудь Сережа оказывается в классе, где приторговывают, где царит чванство достатком, а «мероприятия» разного рода пропитаны демагогией, порождающей двойную мораль, – он оказывается в космическом одиночестве. В такой атмосфере и глумление над святынями не воспринимается как святотатство. Напротив: презрение ко всяким проявлениям духовности переходит в браваду. (Инерция «вульгарного социологизма»?) Если же при этом бесцветно, да еще в отрывках, преподносятся лучшие творения отечественной словесности, комканно преподается история, то описанная, пусть даже утрированно, атмосфера как бы поощряется. С юности вырабатывается невосприимчивость к нравственности, к прекрасному. «Некогда!» – роняют второпях потенциальные наставники, занятые составлением квартальных отчетов или доставанием дефицита. Вот тут-то нашего Сережу, если нет у него старшего умного товарища, а дома родители «пугают унитаз», и подстерегает обманчивый уют религии.
Духовные формы существуют для человека, а не человек для этих форм. Потому-то религия и представляется суррогатом истинной духовности, которая не шоры на виски надвигает, а действительно расширяет горизонты.
… Временами отец Василий начинал меня «агитировать».
– Духовные пустоты – не от атеизма ли? – вопрошал он, и снова воспарял:
– Вся суета исчезает, томление испаряется, стоит только подумать о целесообразности природы, невозможной без разумного устроителя, существа совершенного, следствием деяний которого и стал весь мир сущий!..
Он приводил стародавние, давно опровергнутые доказательства существования бога. По привычке считая, что их для паствы достаточно. Как ни пытался он – нейтральным казаться ему не удавалось: догматы надо соблюдать слепо, сомнение в них есть «искушение», – потому во всех конкретных ситуациях следует обращаться к богу, признавая тем самым «немощь» человеческого разума…
«Каждый человек – властелин своей мудрости», – гласит восточная пословица, и он свободен почтить, либо унизить своего раба.
Как часто предпочитают унизить из снобизма!.. Бывало, невежество блистало бриллиантами. Ныне оно может выглядеть весьма респектабельно. Есть даже мода своего рода – кичиться невежеством, морща при этом лоб в попытке изобрести «бога», соблазняясь хоть ненадолго, хоть перед немногими выглядеть оракулами. Много ведется в таких кругах споров «о божественном» именно от снобизма, от «канонизированного» недостатка положительных знаний. И споры эти напоминают турниры деревянными копьями на деревянных лошадках.
Предвижу реакцию «верующих»: иди, мол, своей дорогой, потом поймешь… И авгуровские улыбки, и утонченную иронию. Хорошая мина, за которой лишь стремление блюсти свое «священное» невежество! Упорную привычку категорически не связываться с жизненными вопросами, спорить по существу. Боязнь признать, что путь без подпорок веры хоть и труднее, но – сладостнее, потому что ведет не к тупику, а к объективному пределу.
За этой миной ледяного неприятия (у «верующих» она гораздо явственней, неприкрытее, чем у отца Василия) угадываешь черты того же мракобесия, той же нетерпимости, которая лютовала в иные эпохи.
Не помню, в связи с чем я в разговоре процитировал слова Абеляра, сказанные 800 с лишним лет назад: «Сомневаясь, мы начинаем исследование, а благодаря исследованию мы приходим к истине». Ответ отца Василия был для меня неожиданным. Не знаю, в какой степени он соответствует ортодоксальному богословию, но суть его в следующем. Оказывается, теологией познана истина. Есть и система доказательств. Но они настолько трудны, что доступны лишь избранным. Однако эта самая истина, доказательства которой недоступны простым смертным, может им быть постигнута с помощью веры. Для тех, сказал отец Василий, кому занятость делами не оставляет досуга изучать философию, достаточно Откровения. Значит, и спорить об истине он не должен.
Тогда, подумал я, получается, что неспециалист в ядерной физике не должен бороться против создания оружия? – он же никаких последствий, его прегрешения в точности научно обоснованных, представить себе не может.
Так впервые в нашем разговоре промелькнула в моем собеседнике вековечная нетерпимость: верь, и все – а догматы не трожь…
Это наблюдается еще у первых учителей церкви. Их не интересует исследование, результат которого заранее знать невозможно. Прежде чем начать философствовать, они уже знают истину – она возвещена в вероучении. Удается найти аргументы – тем лучше. Не удается – ссылка на вероучение. Так рождалась система предвзятой аргументации, позволявшая в глазах толпы выглядеть хранителями истины.
Бог – самосущее, наиболее простое, неизменяемое, беспорочное… и так далее. Бог лишен всех качеств, о которых человеческий мозг может установить суждение – на все лады возмещалось церковью.
О том же, хоть и потупив скромно глаза, говорил и мой собеседник. На что я, так же потупясь, признавался, что разум отказывается принять существо или бытие, о котором мы ничего не знаем, выражал сильное сомнение в том, что не материальный дух может быть разумным. И вообще, что принцип «не знаем – ибо непознаваемо» открывает широчайшую возможность для спекуляций.
«Откуда тогда неизменные законы? Законы не могут создать себя?» – вопрошала меня теология устами отца Василия. «Но откуда их предполагаемый Создатель? Он не может создать или сделать себя, если мозг не создался. В противном случае мозг действовал ранее своего существования?» – отвечал я контрвопросами давних спорщиков с церковью. А позже, много позже прочитал великолепную аргументацию на этот счет Секста Эмпирика.
Вот что писалось еще до принятия христианского символа веры.
Если бог озабочен судьбами мира, то ли всего мира, либо части его. Но в мире немало зла, откуда следует, что обо всем мире бог не заботится. Значит, если он заботится о судьбах мира, то лишь о судьбе его части, что возможно лишь при одной из следующих альтернатив: либо бог может и хочет распространить свои заботы на весь мир; либо он хочет опекать весь мир, но не может; либо он и не желает, и не в силах позаботиться обо всем мире.
Первая из этих альтернатив отпадает, так как на свете существует зло. Если принять вторую – бог лишается всемогущества. Если принять третью – бог оказывается существом завистливым, а если принять последнюю – он окажется и слабым и завистливым. Так как принять одну из этих альтернатив необходимо, то остается признать, что бог вовсе о мире не заботится. «Если же он не имеет забот ни о чем и у него нет никакого дела и действия, то никто не может сказать, откуда он воспринимает существование бога. И вследствие этого, значит, невосприемлемо, есть ли бог», – писал мудрый грек еще во II–III веке… Как современно звучит его аргументация. С каким трудом отступают мировые предрассудки! Вот и ровесник мой, современник молодой ясноглазо, твердо не признает, что слово «бог» было изобретено для определения неизвестной причины тех следствий, которыми, не понимая их, восхищался или устрашался человек, наш далекий пращур.
