Общей была и симония, и алчность.
«Мой обет бедности доставил мне ежегодный доход в сто тысяч крон; мой обет повиновения возвысил меня до положения самодержавного государя» – эти слова принадлежат бенедиктинскому аббату. А эти – ростовскому епископу Георгию (XVIII век): «Чернецы спились и заворовались», занимаются ростовщичеством: венчанием за большие деньги недозволенных браков, попросту воруют и скупают награбленное у разбойников с большой дороги.
В 1300 году Ватикан учредил проведение юбилейного года. Всем католикам, посещавшим Рим и исполнявшим во время своего пребывания определенные церемонии, даровалось полное отпущение грехов. За изрядную мзду, конечно. Планировали этакое действо проводить раз в сто лет. Подсчитали доходы – сократили интервал до 50 лет. Потом до 25. Так и по сей день.
И в России монастыри торговали «благодатью»: местами на монастырских кладбищах, крестиками, иконками, освященным маслом, специальными, по случаю, молитвами. До самой революции практиковались «гастроли» святынь, сопровождавшихся звоном кружек для денег.
Благость житий святых нарушается ясными текстами исторических документов. «Почто в нашей земле построил еси монастырь? – обращались грозно крестьяне к упомянутому Кириллу Белозерскому. – Или хощеши землями и селами нашими обладати?» И впрямь хотели. Под патронатом светских властей срубы «святых» праведников обрастали землями за счет крестьян, и превращались в мощные государства в государстве.
И дело не только и не столько в «нечестивцах», которые, по словам отца Василия, прилеплялись к священному служению. Думается, дело в том, что церковь в своем свободном развитии всегда демонстрировала на практике суть своего учения. И чем плотнее опекалась она власть предержащими, тем более откровенным было поведение ее служителей; чем мощнее была ее «материальная база», тем легче отпадало богословско-демагогическое и до неприличия явственно проступали вполне земные и конкретные цели авторов и распространителей учения церкви.
Еще в середине XIX века И. С. Аксаков уподоблял церковное тело трупу, в котором составные части – клир и миряне – соединены лишь насильственно и механически, сшиты на живую нитку, охвачены деморализацией и грозят окончательно разъединиться. Писатель призывал к церковной реформе, надеясь спасти ею религию и церковь. Но положение усугублялось.
В 1913 году монастырские капиталы вместе с капиталами архиерейских домов составили гигантскую сумму: 65 555 503 рубля. Профессиональные и добровольные «идеализаторы» истории церкви утверждают, что львиная доля ее доходов шла на благотворительные цели. Но в том же 1913 году при огромном числе монастырей и несметной армии монахов в России было лишь 192 больницы с 2368 койками да 113 богаделен с 1517 призреваемыми.
Тогда говорят: деньги шли от простых людей – значит, от души, от благодарности люди платили, – не обижать же, мол, их отказом принять копеечку, идущую от чистого сердца?…
Во-первых, вековое психологическое давление церкви создало модель сознания из страха и повиновения господу. Создало и соответственную модель поведения: слепо подчиняться традиции, в том числе слепо платить за всякую сомнительную услугу церкви. Так что поборы это были, а не добровольные пожертвования. Надо сказать, что и нынешние «расценки» на совершение церковных «таинств» совершенно не соответствуют той физической и моральной нагрузке, которую испытывает при этом тот же отец Василий.
Во-вторых, завидное благосостояние дореволюционной церкви основывалось не на собранных у простого люда полушках и даже не на отписанных наследств богатеев. На содержание духовенства и церковного аппарата в 1914 году, например, ушло свыше 70 миллионов рублей. 53,9 миллиона – непосредственно из государственной казны, 17 – по сметам разных ведомств. «Распределение» было своеобразным. Так, за один лишь 1909 год киевский архиерей лично получил свыше 50 тысяч. По меткому выражению самого Дмитрия Ростовского, церковники «искали не Иисуса, а хлеба куса». Потому и немудрено, что даже семинарии становились до революции рассадниками атеизма: те, кто видел воочию корыстолюбие, скрываемое «божественной» фразой, приходил к логическому выводу о сути и реальной и ненадуманной действительности этой фразы.
«Отделение от государства способствовало пробуждению глубокого церковного самосознания, изменившего формальное казенное и привычно-бытовое отношение к Церкви на отношение горячей преданности ей», – писал несколько лет назад «Вестник Московской патриархии». Так-то так, но кажется все же, что церковь избавилась лишь от самых кричащих, дискредитирующих ее явлений. Суть же учения ее, ничего подлинной морали не прибавляющего, осталась неизменной.
Отец Василий упрекнул меня в том, что я, как всякий материалист, хочу все разложить по полочкам, даже вещи невыразимые, не называемые. Он сказал, что масса накопленных фактов может быть уподоблена захламленному подвалу, если знания не упорядочены великой и в то же время понятной каждому человеку идеей.
Он говорил так, словно не существует вне церкви и помимо ее учения идеи освобождения человека. Существует даже вопреки религиозности, которая ласковыми объятиями своими человека ангажирует, закабаляет. Или, скажем мягче: из-за нее разжижаются, атрофируются жизненные центры, теряется самостоятельность мышления, способность к принятию решений.
Мой собеседник тогда вспомнил Достоевского и Гоголя, писавших о религиозности, присущей русскому человеку. Не помню, что ответил я тогда отцу Василию. Но позже встретил обращенные к Гоголю слова Белинского: «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь… Пригладитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности… мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме, и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем». Тут нечего добавить.
Не берусь подробно говорить о Достоевском, открытие и изучение взглядов которого продолжается и воспринимается как насущнейший современный вопрос. Об одном хочется сказать в русле нашего разговора с отцом Василием.
Печальной памяти вульгарный социологизм вешал под портретом великого писателя ярлык религиозного мистика. В массовом сознании вырабатывался штамп-убеждение в его однозначной религиозности. Но вот важная, на мой взгляд, деталь. Достоевский вслед за Гоголем говорил о Пушкине, что в нем воплотился русский человек, каким он будет через века. Но обмолвился ли Достоевский хоть словом о религиозности Пушкина, и, соответственно, русского человека будущего? Нет. И, думается, можно утверждать, что, ставя интересы истины над всеми увлечениями и заблуждениями, Достоевский провидчески предсказал, что в будущем религиозность станет рассматриваться как неизбежная в свое время, переходная форма сознания. Что богатства души русского человека, полностью развивавшейся, позволят ему обойтись без иллюзорных «подпорок».
– Федор Михайлович был убежден в том, что красота спасет мир, а красота вне религии… Человек не отучился сознавать их в единстве, – возражал отец Василий, и в доказательство обильно цитировал самые поэтичные места из «Песни Песней».
«… Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное. Время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить. Время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать. Время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий», – прекрасно, кто спорит! Но тем более «грешно» использовать столь чудное творение человеческого духа для проповеди теории, его угнетающей.
«Когда нас предостерегают от злоупотребления тем, чего мы еще правильно употреблять не умеем, всегда можно опасаться того, что при встрече с опасным предметом мы прямо начнем злоупотреблением» – это В. О. Ключевский сказал. Кажется, эти слова точно применимы для характеристики изъянов атеистической пропаганды.
Проповедь атеизма должна быть гордой, уверенной, освобождающей. Но как же мы боимся, что одно лишь упоминание о боге, религии может вызвать у детей интерес к церкви, вере! Так боимся, что порой готовы принять все – лишь бы было не похоже на веру в бога. Например, представляем атеистическим явлением подмену культа Христа культом Сатаны, как это косвенно делается при освещении истории некоторых рыцарских орденов средневековья, объединявших по сути «сатанистов». Монархи, противостоящие им, обвиняются в зависти к богатству орденов, а об учении их ничего не говорится. Между тем знамя тамплиеров, к примеру, состояло из черного и белого квадратов, что символизировало равнозначность добра и зла, и жестокий цинизм их, и жажда власти любой ценой заслуживает не меньшего, если не большего осуждения, чем фальшивые проповеди христианства.
