— Хотела бы я посмотреть, — подбоченилась она, — как они мне не дадут сидеть дома со старым больным мужем, и ухаживать за ним. Хорошенький же это выйдет социализм! Разве это не моя обязанность?
— Да, — согласился я, — и так красиво вы расписываете, что, признаюсь, мне начинает нравиться. Пани Вейводова, ни вижу для себя причин колебаться. Выбирать между вами и бабой Мноукаловой — тут не раздумывал бы и Гамлет, принц датский.
Это было где‑то без пятнадцати два. В пятнадцать минут третьего я уже переезжал. Не обошлось без осложнений, потому что баба Мноукалова себя почувствовала оскорблённой и устраивала сцены. Совсем забыла она, сколько раз выкидывала мой чемодан за дверь.
— Это мне за мою любовь и верность! — вопила она на всю улицу, — Это мне за то, что я за тобой ухаживала. Только что на руках тебя не носила. Вот как мне жизнь отплатила! Люди — сволочи, не зря так говорят! За доброту — в бедноту! Со старой одинокой женщиной каждый справится, и справедливости не сыскать!
— Ухаживай за Мелихаром, который на пенсии вяжет веники, — посоветовал я ей, — А со мной ничего не станет, потому что я дармоед и прожжённый бабник!
— Всё равно приползёшь ко мне на коленях, — сменила она тон, — Вот здесь, на пороге будешь валяться, и с простёртыми руками умолять. Но запомни — я буду непреклонна. Моё сердце не смягчится, даже и не думай. Меня твои жалобные мольбы даже не тронут!
Я не обращал внимания ни на её фарисейские причитания, ни на злобные угрозы, и уложил свои скудные пожитки в два потертых чемодана.
— Всего наилучшего, — сказал я этой бабе, — и с мои преемником будь подобрее. Не думай, что каждый позволит на себе ездить.
И оставил её шипеть с выпученными глазами, а сам отправился навстречу новой жизни. Через несколько минут я уже входил в шикарно обустроенную квартиру пани Вейводовой. Я словно попал в страну чудес. Повсюду ковры и кресла, в углу огромная радиола, а на столе меня ждала целая коробка карамелек.
Пани Вейводова меня встретила улыбкой, какой я уже и припомнить не мог.
— Пани Вейводова, — лишь вздохнул я, — этого ведь не может быть!
— Мы теперь будем говорить друг другу»ты», — проворковала она, — Называй меня Магда. У нас скоро свадьба.
Так я женился во второй раз. И скажу вам прямо — не прогадал. И дела пошли на лад, и в люди выбился. Жена красивая, приветливая, грошей не считает. Где те времена, когда меня баба Мноукалова попрекала каждым куском! Магда щедра, великодушна, носит мне угощения для поправки здоровья. Говорит, это чтобы я подольше с ней оставался. И впрямь удачная женитьба!
Некоторым, однако, это не по душе. Вот недавно меня окликнул Мелихар, тот, что вяжет веники.
— И не стыдно тебе, Тонда — влепил он мне прямо в лицо, — На склоне лет так опуститься. Ведь это же Содом и Гоморра. Тебе ведь уже надо рассчитываться с жизнью, покаяться, и всё такое.
— Вот что, Мелихар, — говорю я ему спокойно, — ты вяжи свои веники, а от моей личной жизни отвяжись. Я за свои дела перед кем угодно запросто отвечу. Ну вот сам скажи — кто была моя жена, пока за меня не вышла? Девка и содержанка. А я на неё повлиял и перевоспитал её в домохозяйку, которая с необычайным усердием заботится о недужном старике. А кто был до свадьбы я? Забитый, убогий пенсионер, который едва–едва выкраивал денег на карамельку. Я был рабом у жирной бабы, стариком на грани отчаяния. А посмотри на меня теперь? Я всем довольный гражданин, который рядом с любимой и любящей женой проводит осень своей жизни. Нашу семью нечем попрекнуть.
На что мне Мелихар сказал, что Господь меня накажет и пошёл вязать веники.
— Я вам говорил, что тут всё не просто так, — бахвалился Дочекал, — Вот вам и Гёте.
— Выходит, милостивая пани — шлюха, — вздохнул Кунте, — Кто бы мог подумать. А на вид такая благородная.
— Ни то, ни другое нам не поможет, — заворчал Вата, — Девушку можно соблазнить или уговорить, а шлюхам надо платить. А для нас, с нашими трудовыми темпами, это абсолютно исключено.
— Сколько она примерно может брать? — обратился Кунте к Дочекалу, — Ты, как бывший официант, должен бы это знать.
— По–любому не меньше пятисот, — профессионально рассудил Дочекал, — Я бы даже скорее сказал, семьсот.
— Таким образом, для нас это не интересно, — сказал Кунте, — Столько никто из нас не наберёт.
— Что это за пораженчество? — отозвался Кефалин, — Там, где одному не справиться, приходит на помощь коллектив. Завтра получаем зарплату, и если каждый даст пятёрку…
— Ну точно, — прервал его Вата, — я оторву от души пятёрку, чтобы кто‑то повозился с девкой…
— Что значит»кто‑то»? — спросил Кефалин, — Сначала собёрем таксу для пани Росулековой. А потом будем тянуть жребий, кто ей указанную сумму вручит лично.
— Жребий? — огорчился Кунте, — Это хоть и выглядит справедливо, но может выйти так, что нашу часть будет представлять какой‑нибудь засранец. Представь себе, что выиграл, скажем, Ясанек?
— В твоих словах что‑то есть, — допустил Кефалин, — но очень сомневаюсь, что нам удастся выдвинуть единого кандидата!
— Само собой, — сказал кулак, — Никаких интриг, давайте по жребию!
Также и большинство остальных присоединились к его мнению.
— Когда будем тянуть? — спросил нетерпеливый Дочекал. — Я хочу присутствовать, чтобы не было какого‑нибудь обмана!
— Как получим зарплату и соберём семь сотен, так сразу и начнём, — ответил Кефалин, — Всё пройдет в полном порядке и у всех будут равные шансы.
И на следующий день началась лотерея. За исключением учителя Анпоша, который всю акцию объявил скотством, недостойным социалистического человека, к ней присоединились все солдаты, ефрейторы и сержанты.
Бумажки с их именами были брошены в банку из‑под маргарина, и Кефалину доверили определить счастливца. Он некоторое время рылся в банке, повышая всеобщее напряжение, и наконец вытащил сложенный листочек на свет божий. Развернув листок, он прочёл:«Юлиус Чимда».
Толпа не скрывала разочарования. Юлиус Чимда, которого в стройбат перевели за общую телесную слабость, был невыразительным, почти прозрачным созданием с минимальной долей жизненной силы.
— Я же говорил, что выиграет какой‑нибудь засранец, — недовольно заворчал Кунте, — Хотел бы я знать, что этот дохляк будет делать с такой роскошной женщиной.
Интересно было и остальным, и многие захотели с Чимдой поменяться. Шамберк предложил две рубашки, Цыган Надь собирался за него до конца службы убирать помещение, а ефрейтор Беднарж попытался выменять эротическое приключение на две подписанные увольнительные, однако Чимда был непреклонен. Сграбастав со стола семьсот крон, он объявил, что пойдёт сам.
— Ты, Чимда, имей в виду, — сказал Кефалин, — сперва примешь душ, чтобы не завалиться к ней, как свинья. Потом переоденешься в гражданскую одежду, а старшина тебе в это время выпишет увольнительную. Потом пойдёшь к Росулекам, выложишь семь сотен, дедка отправишь в пивную, а том, что будет дальше, нас подробно проинформируешь, ясно?
— Ага, — сказал Чимда, — ну я пошёл.
Менее, чем через час наряженный и надушенный Чимда, провожаемый множеством завистливых взглядов, отправился в Табор.
Ещё через час он вернулся, держа под мышкой объёмистый свёрток.
— Ну что, — кинулись к нему любопытные бойцы, — Как она, Росулкова?
Чимда растерянно молчал.
— Знаете что, — промямлил он наконец, — Я у неё вообще не был.
— Дурень! — завопил Кунте, — А где семьсот крон?
— Мне стало страшно жалко отдавать их той женщине, — признался Чимда, — а раз уж нам сократили службу, я на них купил себе приличные шмотки!
В таборском кинотеатре»Око»Кефалин как‑то вечером в среду познакомился со склонной к искусству девицей Людмилой Ванковой. Это была слегка эксцентричная блондинка, проживавшая в частном доме над рекой Лужнице. Она брала уроки пения, и упорно мечтала о карьере оперной певицы. До той поры она избегала солдат, но Кефалин её заверил, что водит знакомство с Бено Блахутом, и подумывает переквалифицироваться из драматического режиссёра в оперного, и что протолкнуть одарённую девушку в Народный театр для него не составит никакой сложности.
— Опера — вершина искусства, — шептала ему Людмила даже тогда, когда в зарослях вербы избавлялась от лишней одежды, — Как бы мне хотелось в Народном театре петь арию Русалки!..
— Раз плюнуть, — нагло ответил Кефалин, помогая ей раздеваться, — я знаю Иво Жидека, он нам точно поможет, и Ольда Коварж[43] тоже!
Под впечатлением от этих имён Людмила влюбилась необычайно сильно, и даже приглашала Кефалина к себе домой, чтобы на граммофоне слушать знаменитые арии в исполнении легендарных Карузо и Шаляпина. Боец не отказывался, потому что в комнате у девушки был не только граммофон, но и раскладной диван, который как бы подтверждал, что он настоящего искусства до эротики не так уж далеко.
Однако командование части не благоволило свободной любви, и лейтенант Троник вынудил старшего лейтенанта Мазурека к следующей речи перед построенной ротой:«Товарищи, некоторые военнослужащие самовольно покидают часть, таких военнослужащих я буду наказывать, потому что такого не должно быть, в армии главное — дисциплина, солдат, который не в части — это не солдат, я буду суров и справедлив, потому что вы ко всему относитесь легкомысленно, с таких товарищей нельзя брать пример, такого не должно быть, армия должна быль сплочённой…»
