— Товарищи! — закричал лейтенант, — Военнослужащие народно–демократической армии так себя не ведут!
— Я этого молокососа убью, — вопил Дочекал, — Я его на куски порву, как палач Мыдларж!
Учитель Анпош спрятался за спиной лейтенанта.
— Пускай он отвяжется! — ныл учитель, — Я не его хотел бить, он первый начал!
Дочекал, сопя, сел на койку.
— Меня этот учёный голодранец треснул костылём! — жаловался он, — Посмотрите, кровь течёт, как у быка!
— Анпош! — крикнул лейтенант, — Это правда? Вы ударили своего товарища костылём?
— Он у меня украл дневник! — пожаловался в ответ учитель, — А я разозлился, и…
— Какой дневник? — насторожился лейтенант, но прежде, чем последовал ответ, он заметил на полу толстую тетрадь. Подняв её, он произнёс: — Дневник я изымаю и проведу его исследование. Дочекал, идите в медпункт, и в дальнейшем воздерживайтесь от насилия. Анпош, я не ожидал, что вы, комсомолец, будете швыряться костылями! Товарищи! Ведёте себя, как животные, это надо заканчивать!
И он ушёл с дневником учителя в руке, Анпош понуро глядел ему вслед, а потом пошел в умывальную и расплакался.
— Анпош, — сказал н аследующий день лейтенант Троник, — ваш дневник, который вы вслед за Алоизом Ирасеком назвали»Из моей жизни», меня глубоко потряс. И скажу вам прямо: это частично порнография, частично разглашение военной тайны! Я целую ночь из‑за него не спал, потом что интенсивно размышлял, обязан ли я теперь передать вас военной прокуратуре?
Учитель побледнел и проблеял что‑то невразумительное.
— Вдобавок вы ранили товарища Дочекала, — продолжал Троник, — вы нанесли ущерб его здоровью, и не исключено, что рядовой Дочекал от этого повредится умом. Так что врач назначил ему неделю лазарета. Это значит, Анпош, что по вашей вине он пропустит шесть рабочих дней и несколько часов боевой подготовки. Это утрата не только для рядового Дочекала, но и для всех нас. По вашей вине, Анпош. Если бы вы вовремя осознали, что Дочекал — это рабочая сила, вы никогда бы не швырнули в него костылём!
— Он украл мой дневник, — прошептал уничтоженный учитель.
— И правильно сделал, — закричал лейтенант, — Если вы будете осуждены военным прокурором, не стоит и сомневаться в том, то Дочекалу будет назначена награда в виде нескольких дней отпуска. И по полному праву, поскольку ему удалось разоблачить вашу подрывную деятельность. Как могли вы, член комсомольского актива, а в гражданской жизни воспитатель нашей молодёжи, писать подобную гадость!
— Я хотел быть предельно искренним, — мямлил Анпош, — и добраться до сути проблемы в её неприкрытой наготе.
— Мы вот теперь доберёмся до вас, Анпош, — сказал лейтенант, — и эта ваша искренность вам чертовски дорого встанет! Я вот подумал, а это не вы, товарищ, рисуете всю эту похабщину в туалете?
Учитель вспыхнул.
— Я никогда не опустился бы до чего‑то подобного! — ответил он с достоинством.
— Не надо мне рассказывать, — осадил его Троник, — Некоторые сцены из этого вашего пасквиля — чисто буржуазное свинство. Ну, на это ещё можно было бы закрыть глаза. Вы молодой, не нагулявшийся, у вас буйная фантазия… Это стыдно, но, в конце концов, объяснимо. Гораздо хуже дело, Анпош, с теми главами, где вы касаетесь службы в армии. За них получите по меньшей мере три года!
— Това… бо…боже милостивый! — задохнулся учитель, заламывая руки.
— И то лишь в том случае, — продолжал стращать его лейтенант, — если суд не сочтёт некоторые ваши взгляды на действительную воинскую службу за государственную измену. Впрочем, это непреложный факт, что целый ряд своих командиров вы называете полным именем с указанием звания, что нельзя квалифицировать иначе, кроме как разглашение военной тайны.
— Но… но дневник я писал сам для себя, — стонал учитель, — Он не должен был попасть в руки никому непрошеному.
— А он попал или не попал? — спросил лейтенант.
— Попал, — повесил голову Анпош.
— Вот видите! — торжествовал Троник, — Именно так, как дневником завладел рядовой Дочекал, им мог бы завладеть агент иностранной разведки. Ваш поступок тем более наказуем, что вам известен кадровый состав нашей части.
— При чём здесь это? — вскричал Анпош, — То, что знаю я, знает вся рота. Для того, чтобы передать за границу, что командир нашей роты — лейтенант Мазурек, ему не надо красть у меня дневник.
— Вот смотрите, Анпош, — разозлился лейтенант, — общественную опасность вашего проступка будете оценивать не вы, а военный прокурор. А определение военной тайны вам известно.
Учитель опять занял защитную позицию.
— Товарищ лейтенант, — прошептал он несколько секунд спустя, — Нельзя ли тут что‑нибудь сделать? Что, если я возьму на себя какое‑нибудь почётное обязательство?..
Лейтенант задумался.
— Это должно быть чрезвычайно почётное обязательство, — сказал он через некоторое время, — Я могу простить бойца, но когда речь идёт о безопасности нашего народно–демократического строя, от меня пощады не жди!
В Таборе участились случаи самовольного оставления части. Солдаты убегали к жёнушкам, девушкам и мамочкам, и через несколько часов возвращались, сопровождаемые насупленным эскортом. Из стройбата сбежал цыган Кисс, несколько дней он бродяжничал в северной Чехии, и пойман был лишь тогда, когда попытался бритвой зарезать священника, который отказался отдать ему золотую чашу. Слуга божий в прошлом был борцом, и чуть не утопил цыгана в святой воде. Кисса доставили обратно в часть и немедленно увезли в военную прокуратуру.
Салус тоже попытался съездить к жене в Гольчов–Еников, но ему не повезло — в машине, которую он попытался поймать, как раз сидел командир гарнизона.
Увольнение были ограничены с такой строгостью, какой никто не мог припомнить, не помогали никакие уловки. Из кабинета командира ни с чем вернулся даже рядовой Трунда, у которого уже в шестой раз за время службы умерла мать. Напрасно он размахивал перед командировм телеграмой, которую ему послала одна официантка из»Шмелхауса».
В такой обстановке многие воины предались унынию.
— Эх, Кефалин, — вздохнул кулак Вата, — страшно хочется съездить домой, да боюсь попасться.
— Мне бы твою фигуру, — ответил Кефалин, — я бы ничего не боялся.
— Тебе хорошо говорить, — бубнил Вата, — а меня когда раскулачивали, то сказали, чтобы я за собой следил, иначе мне конец. Что тебе сойдёт с рук, за то мне свернут шею. Мы как‑то засадили восемь гектаров цветной капусты, и теперь мне за всю жизнь не отмыться!
— Попробуй попросить увольнительную у Мазурека, — посоветовал Кефалин, но кулак лишь махнул рукой.
— А вообще лучше всего было бы, — продолжал Кефалин, — если бы как‑нибудь отличился. Если бы ты совершил какой‑нибудь крупный подвиг, за него бы тебе дали увольнение лично от командира гарнизона.
— Сколько служу, ни разу не слышал ничего глупее! — твердил Вата, — Объясни мне, как тебя взяли в институт?
— Это отдельный разговор, — сказал Кефалин, — а про подвиг я говорю серьёзно. Почему бы ты, например, не мог спасти жизнь утопающему?
— Потому что я плаваю, как топор, — ворчал кулак, — еле–еле держусь на воде, и то недолго.
— А я и не говорю, что ты должен изобразить что‑то особенное — сказал Кефалин, — всё можно было бы подстроить. Кто‑нибудь прыгнул бы в Иордан, и изображал бы, что тонет. А ты бы бесстрашно бросился в воду, и, рискуя жизнью, вытащил бы его на берег. Такой поступок не остался бы без внимания, и тем более без награды!
Кулак задумался, и, казалось, идея пришлась ему по душе.
— А ты мне поможешь? — спросил он, — Будешь тонуть?
— Боже милостивый! — всплеснул руками Кефалин, — Таких наивных кулаков нет ни в одной стране Европы. Во–первых, мне это стоило бы ареста, потому что купание в неположенных местах и без присмотра офицеров запрещено, а во–вторых, каждому будет ясно, что мы всё разыграли, и никакой награды не будет. Нет, дружище! Ты должен вытащить какого‑нибудь гражданского!
Вата понимающе кивнул.
— Я вот только беспокоюсь, — произнёс он, — как бы мне в награду не дали табакерку с монограммой, или фотографию перед развёрнутым знаменем.
— Или могли бы написать письмо на родину, — задумался Кефалин, — что ты образцовый солдат, который, невзирая на неудобства, исполняет свои обязанности и стал практически правой рукой командира!
— Такого позора они бы не пережили! — вскричал кулак Вата, и искренне содрогнулся перед этой ужасной мыслью.
На роль утопающего был выбран ученик каменщика Ворличек. В качестве гонорара он потребовал десять сигарет и кокарду, с чем Вата, не торгуясь, согласился. Сразу после обеденного перерыва Ворличек разделся до трусов и с наслаждением заядлого пловца прыгнул в Иордан. Чётко войдя в воду, он вынырнул на поверхность, и первоклассным, хотя и несколько пижонским кролем направился к центру пруда.
— Пресвятая Мария! — застонал кулак, — Я туда нипочём не доплыву!
