Они становились все доверчивей и откровенней. Однажды Клим шутливо поведал Кире, как он пытался отыскать ее по немногим приметам, содержавшимся в найденном дневнике.
Кира смеялась. Клим, довольный, что так развеселил ее, не скупился на подробности о приключениях в картинной галерее, где его чуть не приняли за вора. Они договорились в следующий раз встретиться именно у той картины...
И вот Клим снова стоял у «Сорренто», великолепного «Сорренто», залитого солнцем, с зеленоватой морской водой, отсвечивающей янтарем. Кира еще не пришла, и все было как прежде — чинные залы, несколько фигур с задранными подбородками. И ожидание, ожидание... Точь-в-точь, как тогда, когда он сам себе казался наивным чудаком... Точь-в-точь?.. Все изменилось с того времени! Чего только он не испытал? Шум, слава, победа! Нет, теперь картина кажется иной: поблекшей, сероватой, и на краске видны тонкие трещинки — словно он не видел ее сто лет!
Пришла Кира. Когда она, отойдя на несколько шагов, застыв, глядела на «Сорренто», он смотрел уже не на картину, а на нее.
Выражение строгой сосредоточенности на лице Киры постепенно смягчалось, взгляд теплел, и на всем лице как будто светились отраженные зайчики — таким оно казалось сейчас озаренным и тихим. С холста переливались в нее безмятежность и покой — лоб разгладился, и только едва-едва дышала ее грудь, так дышат деревья и травы.
Ему не хотелось ее огорчать — он сказал, что картина хороша, очень хороша... Но вот — вспомнил он замечание Мишки — Боголюбов ошибся...
— В чем? — нахмурилась Кира.— Я не вижу...
— Посмотри внимательно,— победоносно произнес Клим,— ясный день, вода не шелохнется, а вон за тем мысом туман, синий туман. Разве так бывает? Солнце давно уже разогнало бы этот туман, такой бывает только утром, очень рано...
Кира напряженно вглядывалась в картину, закусив от досады губу.
— Но это неважно,— поспешил, как бы оправдываясь, Клим.— Все равно, в основном первый план написан с блеском...
— А знаешь,— Кира зорко прищурилась, продолжая вглядываться в туманную полосу, закрывавшую па картине горизонт,— знаешь, я ведь и правда раньше не замечала... Не замечала... Ведь тут... тут...— ее глаза широко раскрылись, и тонко вычерченные ноздри затрепетали от внезапно поразившей ее догадки: — Там,— ты понимаешь,— там идет гроза! Она уже близко — и вот-вот надвинется и закроет все небо? И как мы не заметили сразу? Ведь чайка потому и вьется над самым морем — она чует грозу! Гроза! Ты видишь? Ты чувствуешь, как она приближается?
Теперь картина перед Климом ожила снова. Но уже что-то недолгое, обреченное заключалось в разгуле лучезарных красок, и чем дальше он всматривался, тем больше передавались ему тревога и волнение Киры — там, на самом горизонте, двигалась, разрастаясь, гроза — с ее молниями, громами и мраком.
20
Появляясь по вечерам у Широковой, Игорь не заставал здесь ни Клима, ни Киры, и ему одному — нельзя же всерьез принимать Мишку и Майю! — приходилось отбивать все наскоки и нападения.
Отчасти он был даже этому рад: после разговора с отцом он испытывал в присутствии Клима странную неловкость, мешавшую им быть по-прежнему откровенными...
У Широковой собирались ученики из разных школ— и те, кто участвовал в диспуте, и те, чье любопытство раздразнили сумбурные слухи. Сюда регулярно приходил угрюмоватый Лешка Мамыкин, «правдоискатель», как называл его про себя Игорь. Устроившись в уголке, он молча слушал, будто выцеживал из споров самую гущу и доваривал ее в своей голове. Наташа Казакова вместе с Майей кипятились, доказывая, что женщина ни в чем не уступает мужчине, даже в математике! Зачем же нужно раздельное обучение? Как-то сюда неожиданно забрел тот самый парень с ватными плечами, который выступал на обсуждении пьесы. Он объявил себя тоже борцом против мещанства и сторонником джаза: в школе его «поперли» с танцев за то, что он хотел танцевать «как вся Европа». Были другие ребята, и среди них — некий Володя Дмитриев, со здоровым, румяным, свежим, как только что выпеченный батон, лицом, он с добродушием абсолютно уверенного в своей правоте человека объяснял, что Маяковский — непонятен, а потому — ненароден, а Твардовский — наоборот...
Здесь обсуждали все и сталкивались во мнениях обо всем — начиная с того, кто изобрел первый самолет, и кончая... Собственно, ничем не кончая — потому что от вечера к вечеру лавина мыслей, идей, опровержений, сомнений и неразрешимых вопросов все росла, как будто после долгого бездвижного покоя сорвалась и помчалась вниз.
Игорь чувствовал себя главой этого маленького клуба. Он с иронической вежливостью выслушивал всех, кто осмеливался с ним вступать в спор, и разил наповал стрелами своих убийственных сарказмов. Может быть, он казался себе в такие минуты. Робеспьером, Дантоном и жалел лишь о том, что нет ни Бугрова, ни Чернышевой, чтобы по достоинству оценить его находчивость и остроумие.
Но бывали мгновения, когда Игорь возмущался: почему он обязан расхлебывать кашу один?
Так случилось, когда ему задали вопрос: что нужно, чтобы называться по праву культурным человеком? Не моргнув глазом, Игорь ответил: надо знать два-три языка, историю, особенно историю революций, марксизм, атомную физику, литературу последних лет, новую музыку, живопись.... Конечно, быть в курсе международных событий, читать серьезные журналы, например, «Мировую политику и мировое хозяйство». Когда он остановился, вспоминая, не упустил ли чего, маленький рыжий паренек с колючим ежиком, в поношенной курточке, свинцово блестевшей на локтях,— не то Жуков, не то Жухов — Игорь не знал точно его фамилии — заметил:
— Это для тех, у кого домработница..
Конечно, Игорь нашел что ответить, но остаток вечера оказался испорченным...
Он возвращался домой, раздраженно думая о матери, из-за которой ему уже не раз тыкали в глаза. А при чем тут он сам?.. И где Клим? Где Кира? Играют в аркадскую идиллию — он, она и луна?.. Теперь он во всем винил Клима. Ну, хорошо же... Игорь ощутил явное облегчение, представив, как смутится и потеряется Бугров, когда он завтра же выложит ему все напрямик!
Но назавтра он не сумел поговорить с Бугровым — во время первой перемены Слайковский вбежал в класс и, егозливо шаря вокруг наглыми глазками, объявил:
— Турбинин, Алеша вызывает! Мамахен явилась — медаль хлопотать! — и уже в спину, как шилом: — Деточка!..
Игорь дал «леща» подкатившемуся ему под ноги второкласснику. Мальчонка взвизгнул, отскочил:
— Ну, чего дерешься? Думаешь, большой?..
Рывком отворив дверь, он остановился на пороге и, стараясь не глядеть на мать, обратился к директору:
— Вы меня вызывали, Алексей Константинович?..
Но она не дала директору ответить, поднялась навстречу сыну. Ее красивые испуганные глаза были полны слез:
— Игорь, что я слышу?..
Серебристо-голубое пальто мягкими складками обтекало ее начинавшую полнеть фигуру; шляпка с кокетливым пучком искусственных фиалок, изящная сумочка, элегантные перчатки... Игорь видел насквозь ее наивную хитрость: надо, чтобы в школе знали, с кем имеют дело! Конечно, как само собой разумеющееся, она ожидала услышать хвалебные отзывы об успехах ее сына, и вдруг... По скорбной усмешке Белугина, по сочувственному лицу Алексея Константиновича даже без ее восклицания было ясно, чем кончился разговор. Ему стало стыдно за нее, ребячливую, самонадеянную, неумную. Ведь он все представлял себе заранее и запретил ей являться в школу! И она обещала, дала слово... Что ж, пусть пеняет на себя... Только без унизительных слез! Он видел перед собой мелкую неистребимую сетку морщинок в уголках ее век и — несмотря на усердный массаж — пухленький валик второго подбородка. Улучив момент, когда Белугин заговорил с директором, он предостерегающе процедил сквозь зубы:
— Не надо, мама... ресницы линяют...
Он больше не произнес ни слова, напрягая всю волю, чтобы сдержаться.
Буря разразилась дома. Она началась за обедом. Степенно тикали «вестминстерские» часы, шуршала газета, которую Максим Федорович просматривал перед едой; Любовь Михайловна, в ярком китайском халате, очень бледная, с усилием глотала суп, как будто у нее болело горло и каждая ложка доставляла ей нестерпимое страдание.
Игорь вылавливал из своей тарелки разваренные лепестки лука, похожие на прозрачные тельца медуз. Покончив с луком, он медленно, с расстановкой произнес заранее составленную и отрепетированную в уме фразу:
— Жаль... Сегодня у директора не хватало Фонвизина... Но если тебе приятно разыгрывать Простакову, то роль Митрофана — не для меня...
Любовь Михайловна оскорбленно прикрыла опухшие веки:
— После того, что я слышала, ты меня уже ничем не удивишь... Можешь продолжать в том же тоне.
Следующая фраза уже давно вертелась у него в голове:
