романтик.
– Джонс вселил в меня веру. Не в Бога, а в жизнь, в то, что есть ещё достойные люди…
– Такие, как Джонс?
– Такие, как они, – Энсон указал на толпу, – которые ещё верят, что можно изменить…
– Я в это тоже верю, Энсон! – почти закричал я.
– Нет, – покачал он головой. – Ты не веришь.
– В кабине есть место для тебя, – сказал я ему. – Пожалуйста, полетели со мной. Джонс тебя отпустит, ему не ты нужен, а ядерная война. Летим. Я не хочу тебя потерять, как потерял Еву.
– Об этом нужно было думать раньше, – ответил он. – А теперь я мертвец. И лучше я умру здесь, рядом с людьми, которые гибнут с верой в лучший мир, чем в своей пустой квартире от передоза.
– Ты уверен? – спросил я. – Пожалуйста, Энсон, подумай…
– Поздно, Ленро, – ответил он. – Ты опоздал на десять лет. Мы все опоздали.
– Если можно спасти город…
– Нет, нельзя, – сказал Энсон. – Жизнь – это вообще печальная штука.
– Я это запомню.
– Я провожу тебя, – сказал Энсон, и мы пошли обратно.
– Ты вспоминаешь Аббертон? – спросил он.
– Бывает.
– Кого вспоминаешь?
– Еву и тебя.
– А я уже никого не могу вспоминать. Все дорожки в моей голове ведут только к Еве. А Ева ведёт к тому, что мне хочется броситься вон туда. – Энсон махнул в сторону реки.
– Мне тоже жаль, Энсон, – сказал я и почувствовал, что щиплет в глазах. – Я ведь её любил.
– А помнишь собеседования? – спросил он. – Когда Ева отправилась в Китай, а я от всего отказался, а тебя выбрали из-за того эссе…
– Я написал его из-за спора с тобой, – усмехнулся я сквозь слёзы (дело, конечно, было в ветре).
– Тогда у нас были продуктивные споры.
– Да, – согласился я, – не то что сейчас.
Мы помолчали.
– Я рад, Ленро, что ты прилетел, – сказал он. – Прости, что разочаровал тебя.
– Это не ты, – сказал я. – Я попытаюсь что-нибудь сделать…
– Спасибо, Ленро, – ответил он, иронизируя над моей жалкой ложью, – но всё уже решено. И я этому, честно говоря, даже рад.
– Джонс – это чудовище…
– Да, Джонс – чудовище, – согласился со мной Энсон. – А тебе пора улетать, потому что скоро твои друзья всех нас взорвут.
– Если Джонс прикажет взорвать Нью-Йорк.
– Этого я не допущу, – вдруг удивил меня Карт. – Я тут не терял времени даром, у меня есть кое-какие связи в его штабе… Ты же не думал, что все шанхайцы свихнулись на почве классовой вражды?
Я молчал.
– И среди китайцев, дорогой расист, есть приличные люди. И даже, рискну шокировать тебя, среди военных.
Так что, любимый читатель, если ты живёшь в Токио, или в Тайбэе, или в Нью-Йорке, или в Москве – знай, вполне возможно, ты жив только благодаря странной выходке эксцентричного философа, законченного наркомана и величайшего ума поколения, решившего свести счёты с жизнью поистине сложным и необычным способом.
– Сделай так, чтобы это было не зря, – сказал он мне на прощание. – А я постараюсь сделать так, чтобы твой дом в Нью-Йорке уцелел.
– Я никогда тебя не забуду, – сказал я Энсону.
– Прощай, Ленро, – сказал он, и я забрался в кабину.
Он некоторое время стоял рядом с вертолётом и смотрел, как я пристёгиваю ремни безопасности, а пилот заводит двигатель. Потом он отошёл и отвесил мне прощальный поклон, и с его уст не сходила ехидная улыбка. Как будто старина Энсон вновь всех обманул, как будто в этот раз он обманул даже смерть.
Что это было? Чем стало для меня это короткое рандеву в обречённом Шанхае, встреча с призраком дней былых и небольшой монолог, что произнёс передо мной «новый Мао»?
Не знаю. До сих пор не знаю, был ли в этом какой-то смысл.
Но одно скажу наверняка – Шанхай за пару часов до смерти представлял собой необычайное зрелище. Чистый, красивый, полный самоотверженных глупцов; даже небо над ним было голубым и безоблачным в то утро. Улетая, я нырял в чёрные тучи. Циклон обошёл флот Армии Земли и надвигался теперь на этот город.
Энсон Карт… Я сидел в кабине вертолёта, закрыв глаза, и думал о нём. Джонс был помешанным. Он совместил гений политика, дар убеждения, талант обманщика и ловкость манипулятора – но при этом в сердце своём он был спятившим безумцем, мечтавшим о смерти в ядерной войне. Это была романтическая мечта, конечно, как и сказал Энсон, – в той же мере, сколь романтичен был посыл нацистов создать «расу чистых арийцев», которой покорятся «грязные народы». Романтично и в какой-то мере красиво – но бесконечно мерзко, бескрайне аморально.
И я был рад, что мой друг Энсон Карт всё ещё жив. Он был жив, мой старый друг, и вовсе не обманывался, прекрасно зная, что из себя представляет его новый благодетель.
Его психическое здоровье было расшатано, но, вопреки моим страхам, ясность мысли он не утратил и остался тем человеком, с кем я некогда дружил. Это был Энсон Карт, ненавидевший ложь и любивший правду; это был Энсон Карт, который остался рядом с дьяволом для того, чтобы в последний момент его предать.
Не знаю, получилось ли. Когда несколькими часами позже над Шанхаем стали взрываться бомбы, когда Армия Земли по приказу генсека Мирхоффа обрушила на город всю свою лютую мощь, был зафиксирован старт всего десяти ракет – ни одна из них не взлетела из наземных шахт, все были запущены с подлодок, и все удалось сбить. Они, целившие в Токио, Нью-Йорк и Гонконг, упали в Восточно-Китайское море и никому не причинили вреда.
Есть ли заслуга Энсона в том, что Джонс не смог использовать свой ядерный меч, или это простая случайность?.. Или, может быть, то постарались люди Уэллса, которые, по его словам, были в городе и получили приказы – и которых вновь предал наш возлюбленный генсек, приказавший бомбить город и вновь не давший Уэллсу вытащить своих парней?
Теперь мы уже вряд ли узнаем правду.
Шанхай выжжен дотла, очевидцы мертвы, сообщений оттуда не поступало, так что известен лишь факт: мир спасли изнутри Шанхая, не дав Джонсу применить «код Судного дня», и этим безвестным героям, будь то Энсон или агенты Уэллса, стоит хотя бы в мыслях отдать честь. Как тех молчаливых диверсантов, взрывавших гитлеровские заводы по производству тяжёлой воды и не давших фюреру получить атомную бомбу, этих героев тоже мало кто сегодня помнит.
Компромисс, как и сказал Джонс, был невозможен – слишком далеко он зашёл и слишком сильно Организация желала его смерти. Раскол внутри Организации, который он
