что Джонс был у власти, никто и на мгновение не мог вообразить такой конец.
Пока мы сидели на Окинаве в ожидании капитуляции, я часто беседовал на эту тему с Уэллсом; меня несколько удивлял тон, с которым Уэллс отзывался о Джонсе. Не поймите превратно: Уэллс не восхищался Джонсом, но нечто вроде понимания порой проскальзывало в его словах – особенно когда Уэллс сравнивал его с Организацией и Мирхоффом. В их отношении Уэллс стал на удивление резок – вещи, о которых мы всегда знали, но в силу профессиональной этики умалчивали, Уэллс теперь повторял ежедневно. И о том, как Организация закрывала глаза на незаконный бизнес «Сан Энерджи»; и о том, кем и за какие деньги была куплена вся верхушка – от Керро Торре до генсека; и о том, как четыре года назад господин Торре продал Шанхай Джонсу за преференции известным ТНК.
И о том, конечно же, что Мирхофф просто испугался, когда Джонс пригрозил открыть, в каких отношениях Организация состояла с «Сан Энерджи» и какую роль играла в её бесчеловечных экспериментах в Китае. Эти эксперименты можно было классифицировать как геноцид, о чём напрямую и заявил Джонс.
Буквально накануне подписания капитуляции, ожидая вестей, мы ужинали с Уэллсом в Нахе, и он вспомнил «Синюю птицу».
Я говорил что-то про США – обсуждал инаугурацию Бальдира Санита, в которой он обещал дать смертельный бой наркоторговле; Уэллс вдруг отвлёкся от ужина (у него-то проблем с поглощением армейской еды не возникало) и посмотрел на меня.
– Я с ним согласен, – сказал он, – эту мерзость надо давить везде. Такие конгломераты, как «Синяя птица», представляют угрозу для мира куда большую, чем какой угодно Джонс или Исламское Государство.
– Тогда, – ответил я, – угрозу для мира представляет существующее всемирное законодательство. Ведь «Синяя птица» действовала на легальных основаниях.
– Верно, – сказал Уэллс. – Это преступные законы. Да, Ленро, в финансовых махинациях, подкупах и криминале замешаны все более-менее значительные ТНК… Но они хотя бы производят нечто полезное. В отличие от «Синей птицы» и её электронаркотиков.
– Электронаркотики, – ухмыльнулся тогда я, – разрешены законом. Бороться в таком случае нужно не с «Птицей», а с Организацией.
– Верно, – повторил Уэллс и продолжил поедать нечто питательное, но совершенно непереносимое на вкус.
– Вы так и поступили? – спустя пару минут спросил я. – Вы не согласовали это с Мирхоффом.
– Нет, не согласовал, – подтвердил Уэллс. – Я разочарован в Мирхоффе. Он безвольный и трусливый человек. Теперь мы окончательно в этом убедились.
– Он не собирается подать в отставку? – Такие слухи ходили, но я не знал источника, и выяснить это можно было лишь из штаб-квартиры, а никак не с Окинавы.
– Я считаю, он должен так поступить.
– У него была санкция Совбеза, да и в любом случае ему остались в должности считаные месяцы…
– Он должен подать в отставку, – повторил Уэллс. – Но не уверен, сделает ли он это по своей воле.
Я пропустил мимо ушей его последнюю фразу.
Тем же вечером пришло известие, что капитуляция подписана, и мировые столицы объявили о снятии режима чрезвычайного положения. Оно продолжало действовать только в одном месте – в штаб-квартире Организации, а значит, ни генсек, ни любой из высокопоставленных чиновников не мог её покинуть. Это было личное распоряжение генерала Уэллса, ОКО которого уже давно – после покушения рахибов на мою жизнь – обеспечивал безопасность штаб-квартиры. Услышав о капитуляции Шанхая, Уэллс приказал подготовить самолёт и пригласил меня полететь в Нью-Йорк вместе с ним.
Тогда он и распорядился сохранить режим повышенной защиты в штаб-квартире до своего прибытия – наверное, решил я, Уэллс имеет сведения о готовящейся атаке каких-нибудь террористов-джонситов и хочет проконтролировать ситуацию лично. По крайней мере, этот его приказ не вызвал подозрений, и даже генсек, последнее время в штыки воспринимавший всё, что исходит от Уэллса, не выразил несогласия.
Главнокомандующий Редди, которому предстояло отчитываться перед Совбезом, летел одновременно с нами, но на своём самолёте; я же взошёл по трапу «боинга» Уэллса и приготовился к непродолжительному отдыху – самое страшное, думал я, позади.
Я занял одну из кают на верхней палубе, разделся, принял душ, лёг на кровать и провалился в глубокий сон. Спал я несколько часов, и снился мне – что же ещё? – Шанхай, разумеется. Я шёл по набережной и видел, как в небе взрываются самолёты, как бомбы вспенивают воду, как переламывается «Жемчужина востока», крошатся небоскрёбы Пудуна и как на мосту стоит Джонс, воздев руки к небу, и истошно хохочет, и рядом с ним стоят Энсон Карт, Ева, Корнелия, Молли, Ада и мой отец – и все погибают, сгорают в ослепительной вспышке, и на пепелище остаюсь я один и не могу выбраться; и вновь возносится город, улицы заполняются людьми, и с неба снова летят ракеты, и всё повторяется, снова и снова…
Проснулся я со вздохом. Я лежал на спине и чувствовал чей-то тяжёлый взгляд. Открыв глаза, я увидел, что возле иллюминатора в кресле сидит генерал Уэллс. Перед ним стоял серебряный сервиз с моим завтраком – яичница с овощами, пара тостов с джемом, круассан и кофейник.
– Я не хотел тебя будить, – сказал мне Уэллс. – Мы над Тихим океаном. Летим около шести часов. Осталось ещё столько же.
– Простите, я совсем отключился.
– Я принёс тебе завтрак, – сказал Уэллс.
– Спасибо, – улыбнулся я. Уэллс не улыбнулся в ответ. Я встал и принялся одеваться.
– Ленро, – сказал мне генерал, когда я сел напротив него и налил себе кофе. – Я хотел с тобой побеседовать.
– Да? – отозвался я.
– Ешь, – сказал он, – а я пока буду говорить.
Он помолчал, задумчиво глядя в иллюминатор. Маячки на крыльях самолёта отбрасывали свет на тёмные ночные облака.
– Ты знаешь, – наконец начал Уэллс, – как я люблю свою дочь.
О да, генерал, уж это я знал очень хорошо – по её рассказам.
– И ты знаешь, – продолжил Уэллс, – что ты мне как сын, и я люблю тебя как сына. Мне шестьдесят четыре года, и бóльшую часть жизни я провёл на войне. Я воевал везде, и у меня было очень мало друзей. Ты, Ленро, – один из них, один из немногих верных и честных людей. Я это ценю… Я очень многое готов для тебя сделать. И для своей дочери, которую я очень люблю, несмотря на некоторые сложности в наших отношениях, тоже. Я готов сделать всё, чтобы она была счастлива… – Он опять замолчал. – У вас с ней, Ленро, будут дети. Я знаю, что ты её любишь, а она любит тебя. Не знаю, дойдёт ли до свадьбы, да и не моё
