в 1994 году опубликовать как статью, так и указать неизменный состав Редакционного комитета. И все это благодаря тому, что Владимир Анатольевич в разные трудные моменты оставался с нами на связи. Во время военного положения мы встречались на нейтральной территории Польско-советского института и намечали планы дальнейших действий. Дьяков не поддался соблазну бросить Институт истории и Институт литературных исследований и перейти под крыло I отдела ПАН, в котором заправлял Базыли Бялокозевич до своего отъезда в Москву. На Дьякова также не возымели действия угрозы блокировать получения им почетной докторской степени в Лодзинском университете. (Она была присвоена ему позднее, когда ситуация в Польше радикально изменилась. Мы тогда все вместе отправились в Лодзь, чтобы отпраздновать это событие).
Как и в случае с семьей Миллера, точно также и мы были очень близки с домом Дьякова. В подмосковных Мытищах царствовала Белла Борисовна, родились дочери, а потом внуки. Владимир Анатольевич был великим домохозяином, а Белла Борисовна – его верным помощником. Она путешествовала с ним повсюду и помогала в архивных поисках, а при необходимости также перепечатывала документы (она даже научилась печатать на польской пишущей машинке!). К встрече гостей она всегда готовила много угощений: замечательные пельмени к бульону, закуски, рецепты которых мы тщательно записывали, а потом даже угощали гостей «многослойным салатом Беллы Борисовны», который был очень популярен. Она всегда подавала к столу вино, а к превосходной атлантической сельди – немного водки (но пили умеренно, без превращения в обременительный кошмар, как бывало во многих случаях).
Крайне важно отметить, что в разных в той или иной степени значимых вопросах мы могли расходиться с Дьяковым, но при этом мы никогда ничего не скрывали. Я помню жаркую дискуссию о Катыни и о том, кто несет ответственность за расстрел польских офицеров, или менее волнующие споры, например, о позиции ксендза Петра Сцегенного в проводимом следствии. Дьяков был автором посвященной ему монографии, а также нашел чрезвычайно интересные следственные и судебные документы, которые вместе с Ежи Сковронеком мы издали в нашей «зеленой» серии.
Трижды (в сентябре 1977 и 1979 гг. и в октябре 1994 г.) Дьяков с женой останалвливались в нашей уютной квартире на задах улицы Новы Свят, где Белла Борисовна успешно готовила, и нас – время от времени приезжавших из Залесе Дольне – с большим радушием кормила. В свою очередь, я во время моего очередного пребывания в Москве оказалась под ее опекой в Мытищах, где у меня был доступ ко всем находящимся в отличном порядке картотекам и папкам с тщательно сложенными ее мужем документами. Во времена, когда иностранцам не выдавали в архивах описи, это была чрезвычайно важная помощь. Если был известен шифр дела, имелась возможность получить нужный документ. Отсутствующий Владимир Анатольевич заботился о расширении моих знаний, а Белла Борисовна позаботилась о моем питании, заботливо предлагая разные вкусности. Часто ли так случается, чтобы исследователь кому-то еще без колебаний показывал свои научные наработки и переписанные в архиве материалы? Ведь я совсем не напрашивалась, Дьяков сам меня пригласил, зная, чем я занимаюсь, и предложил мне поработать у него в его отсутствие.
Самым талантливым и верным учеником Владимира Анатольевича был и остается Леонид Ефремович Горизонтов, которого мы называем Леней. Мы много раз встречались в Москве и Варшаве, особенно мы радовались, когда он женился на очаровательной Тане, умной, начитанной, с широким музыкальным кругозором, которая, к сожалению, после тяжелой болезни преждевременно, в сентябре 2002 года, нас покинула, вызвав искреннее сожаление и боль. Ей шел всего сорок первый год…
Леня под влиянием Тани изменился, «выправился», стал менее степенным, постоянно улыбался, даже написал несколько текстов на музыку какой-то дружеской музыкальной группы. Он остался, конечно, ученым, историком, и его монография «Парадоксы имперской политики»[119] даже должна была быть переведена на польский язык, но, как теперь у нас случается, – получить финансовую поддержку на перевод русской научной работы нелегко.
Леня, кроме того, что обладает прекрасной научной подготовкой, умеет писать, великолепно знает свой язык, чего не скажешь обо всех учёных. Я убедилась в этом, когда во время своего пребывания в Варшаве он вычитал русские тексты в томе «Весна народов в Королевстве Польском. Организация 1848 года», исправив даже малейшие ошибки и продемонстрировав отличное знание пунктуации. Поэтому я поставила его имя в качестве настоящего редактора, что, как я узнала позже, вызвало бурю в Институте славяноведения и, как утверждали некоторые, ускорило смерть его Учителя – Владимира Анатольевича Дьякова.
Стажировки в стране советов. Встречи с «другой Россией»
Теперь имеет смысл вернуться во времени несколько назад. В атмосфере оттепели мы начали ездить на научные стажировки в СССР. Их целью была, прежде всего, работа в архивах и отделах рукописей библиотек. В 1957/1958 учебном году я получила первую стипендию на несколько месяцев для поездки в Москву и Ленинград для сбора материалов к диссертации, посвященной, как я уже писала, делу Михаила Буташевича-Петрашевского и организованного им своего рода дискуссионного клуба, в котором собирались молодые люди, чтобы обсудить теории своего учителя Фурье, а также проблемы современности. В советской литературе к ним относились как к революционной организации, что, впрочем, соответствовало обвинениям, выдвинутым правоохранительными органами (III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии Министерства внутренних дел), кстати сказать, внутри которых была конкуренция за приоритет в борьбе с неблагонадежными подданными. На основании этих обширных судебно-следственных материалов было трудно сделать вывод об организованном заговоре, хотя некоторые документы могли на это указывать. Участие в этих собраниях молодого Федора Достоевского, приговоренного к каторге за чтение «Письма Белинского к Гоголю», распространявшегося в списках в то время в Москве и Петербурге, добавило этим петрашевцам значения, тем более что оказало значительное влияние на творчество великого писателя.
Это был период хрущевской оттепели, и даже иностранцам выдавали архивные путеводители, и они могли сами найти нужные им дела. Это помогло мне понять, где и как следует искать «польский след» в России XIX века. Я жила в гостинице «Ленинград», сталинской высотке на площади трех вокзалов, в номере с плюшевыми шторами и с креслами в чехлах. Я была под опекой дружелюбных сотрудников Института славяноведения, прежде всего Ольги Морозовой, которая в отделе Ильи Соломоновича готовила диссертацию о Брониславе Шварце. Это было первое знакомство с русской женщиной, выделявшейся среди других своей внешностью, образом жизни и разговорами. Все, кому посчастливилось с ней встретиться, были под впечатлением от ее огромного шарма, готовности прийти на помощь, непритворного радушия. У нее появилось много друзей в Польше, ее ценил и любил и профессор
