— Что?
— Ничего!
— Не стоит так возбуждаться…
— Еще как стоит! Ты так эгоистичен, что, если я не буду орать как резаная, пальцем о палец не ударишь, чтобы мне помочь!
Он ушел, хлопнув дверью, она закрылась у себя, а когда вышла из комнаты, они что-то делали у входной двери. Полетта была на седьмом небе от счастья: любимый внук заботится о ней.
— Давай, девочка моя, садись. Тут ведь все как в мотоцикле: хочешь хорошо ездить — отладь его заранее…
Он сидел на корточках и дергал за ручки и рычаги.
— Ноги на месте?
— Да.
— А руки?
— Высоковато…
— Так, Камилла, иди сюда. Рикшей будешь ты, так что ручки отрегулируем по тебе…
— Отлично. Мне пора… Проводите меня до работы, проведем испытание…
— Оно помещается в лифт?
— Нет. Нужно его сложить, — занервничал он… — Ничего страшного, бабуля вроде не парализована, или я ошибаюсь?
— Тррр, тррр… Пристегни ремень, Фанжио,[58] я опаздываю.
В парке они развили гоночную скорость, и, когда остановились на светофоре, волосы у Полетты растрепались, щеки раскраснелись.
— Ладно… Оставляю вас, девочки. Как доберетесь до Катманду, пришлите мне открытку…
— Эй, Камилла! Не забыла про вечер?
— Ты о чем?
— О блинах…
— Черт!
Она прикрыла рот ладошкой.
— Я забыла… Меня не будет.
По лицу Франка Камилла поняла, как он расстроился.
— Это правда важная встреча… По работе… Я не могу отменить…
— А как же Полетта?
— Я попросила Филу подменить меня…
— Ладно… Тем хуже для тебя… Съедим все сами…
Он стоически перенес удар и удалился, виляя бедрами.
Ярлык новых трусов натирал поясницу.
14
Матильда Даенс-Кесслер была самой красивой женщиной из всех, кого Камилла встречала в жизни. Очень высокая — намного выше мужа, очень худая, очень веселая и очень образованная. Она ступала по нашей маленькой планете без страха и сомнений, интересовалась всем на свете, умела удивляться самой малой малости, все ее забавляло, возмущалась она — если возмущалась! — этак походя, с ленцой, в разговоре то и дело легонько касалась рукой руки собеседника, никогда не повышала голос, в совершенстве владела четырьмя или пятью языками и более чем умело пряталась за обезоруживающей улыбкой.
Матильда была так прекрасна, что Камилле никогда не приходило в голову нарисовать ее…
Это было слишком рискованно. Матильда была слишком живой.
Впрочем, нет, рисовала — однажды, небольшой набросок. Ее профиль… Пучок и серьги… Пьер украл у нее рисунок, но это все равно была не она. Недоставало низкого голоса Матильды, ее блеска и ямочек на щеках, когда она улыбалась.
Матильда была доброжелательной, надменной и беззастенчиво-свободной — как все, кто вырос в богатых семьях. Ее отец был знаменитым коллекционером, она всегда жила среди красивых вещей и никогда ничего не считала — ни деньги, ни друзей и, уж конечно, ни врагов.
Она была богата, Пьер — предприимчив.
Она молчала, когда он говорил, и сглаживала его неловкости, стоило ему отвернуться. Пьер находил и обтесывал новичков. Этот человек никогда не ошибался — именно он раскрутил Вулиса и Баркареса, а Матильда занималась тем, что удерживала их при себе.
А удержать она могла любого.
Их первая встреча — Камилла прекрасно помнила тот день — произошла в Школе изящных искусств, на выставке курсовых работ. Матильду и Пьера окружала особая аура. Грозный торговец и дочь Витольда Даенса… На их приход надеялись, их побаивались, с тревогой ждали их реакции. Она почувствовала себя жалкой букашкой, когда они подошли поздороваться с ней и ее убогими дружками… Она опустила голову, пожимая им руки, прошептала несколько восторженных слов и при этом судорожно искала взглядом, куда бы спрятаться.
Это случилось в июне, почти десять лет назад… Ласточки устроили концерт во дворе школы, а они пили дрянной пунш, благоговейно внимая речам Кесслера. Камилла не слышала ни единого слова. Она смотрела на его жену. В тот день на той была синяя туника, подхваченная широким серебряным поясом: стоило Матильде шевельнуться, и крошечные бубенчики начинали звенеть, как безумные.
Любовь с первого взгляда…
Потом они пригласили их в ресторан на улице Дофин, и в самом конце обеда с обильными возлияниями один приятель начал приставать к Камилле, уговаривая показать им свой альбом. Она наотрез отказалась.
Несколько месяцев спустя она снова пришла на встречу с ними. Одна.
У Пьера и Матильды были рисунки Тьеполо, Дега и Кандинского, но у них не было детей. Камилла так никогда и не осмелилась спросить почему и без раздумий кинулась в расставленные силки. Но она разочаровала охотников, и петля удавки ослабла.
— Что ты творишь? Ну что ты творишь? — орал Пьер.
— Почему ты так себя не любишь? Ну почему? — мягко вторила мужу Матильда.
И она перестала ходить на их вернисажи.
Когда супруги оставались одни, Пьер в отчаянии вопрошал:
— Почему?
— Она обделена любовью, — отвечала его жена.
— Это мы виноваты?
— Все…
Он стенал, положив голову ей на плечо:
— Боже… Матильда… Раскрасавица моя… Почему ты позволила ей ускользнуть?
— Она вернется…
— Нет. Она все испортит…
— Она вернется.
Она вернулась.
— Пьера нет?
— Он обедает со своими англичанами, я не сказала, что ты придешь, мне хотелось спокойно с тобой поговорить… Скажи-ка… Ты… ты что-то принесла? — она наконец заметила ее папку.
— Нннет, пустяки… Кое-что, ерунда… Я ему обещала…
— Можно посмотреть?
Камилла ничего не ответила.
— Я хочу его дождаться…
— Это твое?
— Ну-у-у…
— Господи! Когда он узнает, что ты приходила не с пустыми руками, то просто взвоет от отчаяния… Пожалуй, я ему все-таки позвоню…
— Ни в коем случае! — вскинулась Камилла. — Не стоит! Говорю вам, это пустяк, вроде квитанции об оплате жилья…
— Прекрасно. Ладно, идем к столу.
Все в их доме было красивым — вид из окна, мебель, ковры, картины, посуда и тостер — все! Даже сортир у них был дивной красоты. Висевший на стене гипсовый слепок украшало четверостишие Малларме, которое поэт сочинил, сидя в своем туалете:
Облегчая свое нутро,Ты не смотришь в окно,Но можешь петь и покуривать трубочку,Не хватаясь за тумбочку.
В самый первый раз она чуть не рухнула от изумления:
— Вы… Вы купили кусок уборной Малларме?!
— Да нет же… — рассмеялся Пьер, — просто я знаком с парнем, делавшим отливку… Ты была в его доме? В Вюлене?
— Нет.
— Надо будет как-нибудь съездить туда вместе… Ты влюбишься в это место… Влю-бишь-ся…
Даже пипифакс в доме Матильды и Пьера был мягче и нежнее, чем в любом другом месте…
— До чего же ты хороша! — радовалась Матильда.
— Прекрасно выглядишь! Как тебе идет короткая стрижка! Ты поправилась или мне только кажется? Как я за тебя рада! Я так по тебе скучала… Если бы ты только знала, как они меня подчас утомляют, все эти гении… Чем меньше таланта, тем больше гонора… Пьеру на это наплевать, он в своей стихии, но я, Камилла, я… Как же мне скучно… Иди сюда, сядь рядом, расскажи мне…
— Я не умею рассказывать… Лучше покажу тебе наброски…
Матильда переворачивала страницы, а Камилла комментировала.
Вот так, представляя свой маленький мирок, Камилла вдруг отчетливо поняла, как дорожит им.
Филибер, Франк и Полетта стали самыми важными в ее жизни, и она именно сейчас осознала это, сидя на диване, в персидских подушках XVII века. Она была взволнована.
Между первым и последним по времени рисунком — сияющая Полетта в кресле перед Эйфелевой башней — прошло всего несколько месяцев, но манера изменилась… Карандаш держала другая рука… Она встряхнулась, сменила кожу, взорвала гранитные блоки, которые столько лет мешали ей двигаться вперед…
Этим вечером ее возвращения ждали люди… И этим людям было глубоко плевать на то, чего она стоила как художница… Они любили ее совсем за другое… Возможно, за нее саму…
За меня саму?
За тебя…
— Ну и? — Матильда не могла скрыть нетерпения. — Почему ты замолчала? Кто она, эта женщина?
— Джоанна, парикмахерша Полетты…
— А это что?
— Ботинки Джоанны… Чистый рок-н-ролл, согласны? Как девушка, которая проводит весь свой рабочий день на ногах, может носить подобную обувь? Элегантность превыше всего…
Матильда смеялась. Обувка и впрямь выглядела чудовищно…
— А вот этого парня ты часто рисуешь, я права?
— Это Франк, повар, я вам о нем недавно рассказывала…
