Надо, писала она, заботиться о главном, чтобы налицо был сон в летнюю ночь, влюбленность, крылатость – вот в чем праздник жизни. Безразлично в кого. Но влюбленность. Надо «ходить на крыльях». Пусть это будет два-три дня, пусть это будут годы – зависит от силы, обмана, самообмана. Я против аскетизма, писала она, желаю жадно вбирать жизнь во всех ее проявлениях. Понимание? Да оно невозможно! Нужен поход против «поглощения чужой личности»! В любви нужен самообман, часто взаимный.
Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: Пакостное и счастливое наше детство.
Мы смотрели демонстрацию с трибуны дипломатического корпуса Мавзолея, и я не понимала, почему внизу давятся люди, когда здесь, наверху, так много места. Я слышала о классовом расслоении, нищете и, не понимая, уже многое приняла.
Дома нас не наказывали. Однажды, развлекаясь, мы сознательно затопили семейство истопника Антона – они жили в подвале. Спрятались и смотрели, как прибывает вода. Если мы дружили с простыми людьми и те жаловались на жизнь, отец считал, что просто нам попались злостные неудачники. Мама оставалась аполитична, занималась творчеством и не читала газет.
Благодаря британско-спартанскому воспитанию стол наш был лишен разносолов и кондитерских лакомств. Завтракали мы раньше всех, но всегда любили приходить на завтрак к родителям. Мы забегали в спальню, и я замечала, что когда-то кровати родителей разделяла тумбочка, а когда-то нет.
Почти все вечера у мамы занимали приемы или сопровождение знатных иностранцев на «Лебединое озеро». Утренний подъем – мы вставали в семь – был ей особенно невмоготу. Вот она сидит перед открытым ящиком комода, пытаясь извлечь из него для каждого из нас по целой паре чулок. Носки, штанишки, лифчики, на которых почти всегда не хватало пуговиц, клубясь и цепляясь друг за друга, выползают из ящика – мама кладет голову на все это расползание и вдруг, словно она сделалась мной, плачет: «Глупая мама! Дурная мама!»
Миша подошел к ней и обнял: «Мама не дурная, мама просто устала».
Мама – живая, веселая, откровенная, голос – гибкий, веселый, модулированный. Свежая кожа лица, прохладные узкие ладони, овальные гладкие ногти на длинных пальцах, густые черные волосы и карие глаза, то матовые, то вспыхивающие радостью всякий раз, что они обращались к нам.
Мои чувства к отцу напрочь и безнадежно переплелись с деньгами и благами. Как я маялась всякий раз, когда он возвращался из Женевы! Я радовалась ему, но как бы он не подумал, что я радуюсь из-за прекрасных вещей, которые он каждый раз привозит.
Когда я в двадцать лет потеряла невинность, у меня мелькнула странная мысль: имею ли я право продолжать жить на папином иждивении.
Просить денег неудобно. У мамы их нет, а у папы? Мы решили, что папа жмот, а он просто совершенно не разбирался в деньгах – ему не приходилось ими пользоваться: паек привозили домой, вся обслуга в доме во главе с прикрепленным шофером находилась на государственном жаловании. На премьеры в театры присылали билеты, в консерватории мы имели право бесплатного прохода в ложу правительства – без нас она пустовала. На мамины вечерние туалеты также выделялась казенная сумма.
Папа все равно считал маму расточительной. Мама направила ему Мишу с сообщением: мужья-скряги превращают жен в мотовок. Через минуту Миша вернулся и с важностью огласил ответ: жены-мотовки делают из мужей скряг!
Когда в одну из послевоенных сталинских девальваций папа вышел из кабинета и мрачно сказал: «Мы разорены», мама всплеснула руками, засмеялась и радостно воскликнула: «Совсем как у Троллопа!»
По словам мамы, во время ухаживания отец сказал ей: «Русская девушка за поцелуй отдаст все».
Мама принципиально выступала за свободную любовь, у нее завязывались романы, менялись поклонники…
Я не помню, когда я впервые увидела Петрову. У меня такое впечатление, что она присутствовала в нашей жизни всегда. Чуть что: надо спросить Петрову! Она всегда все знала. Не сказать, что красавица. Иконное, длинное лицо, близко посаженные глаза. Всегда забранные волосы. Не полная, невысокого роста. В ней отчетливо прослеживалась еврейская кровь. Вела себя как партийная дама, держалась строго. Со вкусом одевалась. Отца она обожала.
Действительно, роковая женщина – это предание семьи. У нее были романы, и немало, по слухам. Но некоторые придумывались специально, чтобы все думали, что она чья-то проститутка, а не отца.
С мамой она была очень откровенна, рассказывала о своих увлечениях. Однажды спросила: «Знаете, почему меня любят мужчины? Потому, что я с каждым разная».
Спустя два года я опять прослушал запись показаний и в этом месте ощутил сильнейшее раздражение.
Вот еще раз: «Знаете, почему меня любят мужчины? Потому что я с каждым разная».
Я не понимаю. Что это значит? Или свидетельница ослабела по старости и переврала, или Петрова на самом деле сказала глупость из тех, что печатают в женских журналах: я умею быть разной для своего любимого. Или она хотела сказать, что умеет меняться, обновлять шкуру и для каждого сезона ей нужен новый мужчина? Или фокус ее вот: любая замужняя, принадлежащая кому-то женщина – это причаливший корабль, полностью открытая и освоенная земля; ты можешь смотреть на чужую женщину и думать: вот такая могла быть моей, вот это самое мог бы и я трахать, – а Петрова своими изгибами давала клиенту понять: нет, о том, что видишь сейчас, можешь забыть, то, что я отдаю нынешнему, – это только ему, с тобой я буду другая. Так? Или мы никогда не сможем понять тебя, Тася?
Рыба карп
Двое суток густо валил снег, машины еле ползли, и я засыпал под удары бури в окно.
– Борис Антонович, как бы вы хотели встретить Новый год?
Боря зажмурился, распахнуто зевнул и выдохнул:
– Один.
– Так отвечают все мужчины.
Секретарша подготовилась, но так и не осмелилась спросить меня и злилась на себя за малодушие. Я собрался уходить.
– Эй!
Она оглянулась на свист летящей на нее бетонной плиты.
– Не помню, как вас зовут, – погромче, чтоб и Гольцману донеслось, – но то, что вы видите на этом месте, – я ткнул пальцем под ключицу, – всего лишь сто пятьдесят четвертое концертное исполнение. Больше на этом месте ничего нет. Только липкая бумага для мелких насекомых. – Она рассматривала свои ладони, неприязненно отвернувшиеся друг от друга на клавиатуре, и горбилась. – Ради этого размениваться не стоит.
– Спасибо, что предупредили. И все равно на этом месте я вижу вас. Хотя вы никогда не бываете настоящим.
– Меня нет. Есть самый короткий путь к несчастью.
– Как только я увидела вас, первое, что захотела, – согреть. – Она заставила себя легко рассмеяться, словно очнувшись. – Если это все, что вы делаете сейчас… чтобы спать со мной, то изощренность вызывает уважение.
Встретив год, я посмотрел за окно на утреннюю пустыню первого января, на неузнаваемый, по-дневному освещенный город – все пропали, по улицам не двигалось ничего, только дворник с тележкой, медленный и страшный, как последний царь земли, – осторожно толкал тележку перед собой, словно коляску с мертвым ребенком. Я пошел, наслаждаясь плохим настроением, – змеей протянулись следы по запорошенному асфальту; вдруг снег ленточкой потек на землю с ветки, я задрал голову – там переступала ворона. Сквозь дворы я пересек трамвайную линию и через парк, пропахший вкусным шашлычным дымком, по льду пруда, с ужасом посматривая на сарай под табличкой «Школа закаливания и зимнего плавания» (трепещущая на ветру полосатая лента огораживала огромную синюшную полынью – в ней плескалась толстая баба), поднялся на берег и через дырку в ограде вылез на Тимирязевскую улицу – навстречу шел лысоватый папа с непокрытой головой, на отлете держа початую пивную бутылку, и дочь – девочка по-монашески глубоко насунула капюшон пальтишка, в руке ее качалась круглая жестянка с новогодним подарком. Мне для опознания побибикали, и я просунулся на заднее сиденье битых «жигулей» седьмой модели, понюхал атмосферу и опустил окошко – Миргородский приехал пьяным. Путано и молча мы выбрались на Бульварное кольцо и повернули налево, на Цветной, мимо «Он-клиник», где я сдавал кровь, проверяясь на СПИД, почти до самого угла.
– Как меняются люди! – Боря остановился. Он вырядился в камуфляжное рыбацкое барахло, на переднем сиденье торчал ледовый бур. – Значит, так. Вперед, и идешь по Садовому налево. Там два ресторана: «Сыр» и «Маркет». Твой – «Маркет», там у них привязка. Ты слышишь меня, командир? Как меняются, говорю, люди! Звоню Гордееву, у него дежурство, нормальный парень, работал опером в универмаге «Московский». Целый подполковник! Говорю: триста долларов. Делать ничего не надо. Просто взял автомат, взял машину, подъехал в форме и постоял на углу у ресторана «Маркет». Выходить из машины не надо. Триста долларов! – Миргородский дразняще показал кому-то три пальца. – Так он мобильник отключил и смотал из отделения – на весь день… Больной на всю голову. А как ему было надо – кто два часа стоял с помповиком в пожарном шкафе?
