— И даже если он все еще будет сомневаться и не сразу поверит, если он не позовет ее до 21-го, ты все равно заронишь в его сознании зерно неуверенности и оба они выиграют от этого, если встретятся только в Тижу.
— У тебя добрая душа, и я думаю, что ты прав. Завтра вечером я поговорю с ним в «Гербарии». А ты молчи о наших намерениях. И ради Бога, не посей в этой женщине никакой надежды, которая могла бы удержать ее рядом с тобой. Если у Зарагира не возникнет сомнений и он поверит мне, то он даст ей об этом знать, а вот если его все-таки будут мучить сомнения, и при этом она задержится в Париже, тот он заподозрит, что что-то здесь не так.
Можно отвлечь человека от мыслей о причиненном им зле, но нельзя его этим утешить. Луи Дювиль тотчас отправился обратно в Париж и часов в двенадцать был уже у г-жи Зарагир. Маленькая гостиная была завалена еще открытыми чемоданами, из которых исходил нежный аромат платьев и белья. Она занималась своим утренним туалетом. Накинув халатик, она вышла к нему босиком, непричесанная, с сигаретой в зубах. Улыбка на ее лице постепенно уступила место выражению беспокойства.
— Вы не в Вальронсе? Откуда вы приехали? Вы заболели, Луи? — спросила она. — Такое впечатление, что свет слепит вам глаза. А я так люблю голубое январское небо.
— Дневной свет меня раздражает.
Чтобы развеселить его, она решила пошутить, задернула штору, зажгла лампы и сказала:
— Ну, вот вам и ночь. Чего еще желаете?
— Дорогая, выслушайте меня. Я приехал из Вальронса.
— Вы? Почему? Что случилось?
— Случилось, что ваш муж…
— Ах! Молчите! Уже по вашему виду я должна была угадать дурную новость. Что мой муж? Он болен? Он…
— Он в Вальронсе, — ответил Луи.
— В Вальронсе? Он? Он в Вальронсе? Почему? Что произошло?
— Ему рассказали о нас.
— О нас? И что?
— Ему рассказали правду.
— Какую правду?
— Нашу.
— Нет, это невозможно, я не хочу, нет, не хочу. Кто ему рассказал правду?
— Сплетники.
— А кто пригласил его к вам?
— Дружба.
— Вы его видели?
Луи рассказал ей, при каких обстоятельствах он мельком увидел г-на Зарагира в гостиной их дома в Вальронсе.
— Ага, он слушал, как поет девушка! И встал, чтобы похвалить ее!
— Да нет же, это была не девушка, а девочка, подросток тринадцати-четырнадцати лет.
— Так, так, и ее невинность привлекла его после всей той гадости, которую ему наговорили про меня! Ах, что делать? Как ему объяснить…
Луи Дювиль посоветовал ей возвращаться в Тижу.
— Возвращаться в Тижу как ни в чем не бывало? С риском оказаться вышвырнутой за дверь? Чтобы все там смеялись надо мной? Нет, нет, ни за что на свете! Я поеду, но поеду в Вальронс и объяснюсь, я буду биться, буду защищаться. В конце концов какие доказательства есть у него против меня?
— А когда вы станете с ним разговаривать, то как вы объясните, от кого узнали, что он в Вальронсе?
— От вас.
— А как я мог об этом узнать?
— От вашего отца.
— И что, получается, что мой отец, разделяющий убеждения вашего мужа, мне поручил сказать вам об этом?
— Нет, но мы ведь достаточно добрые друзья, чтобы вы поступили именно так. К тому же мой муж знает, что мы помирились.
— Если бы мы только помирились и все, он не был бы сейчас в Вальронсе.
Г-жа Зарагир подбежала к окну и открыла шторы. Но вид голубого январского неба, вид оживленной улицы, вид всего того, чему не было дела до нее, оттолкнул ее обратно в глубь комнаты.
— Ах, — гневно воскликнула она, — они поспешили поверить в кажущееся и нашли повод снова встретиться. А я при этом должна стать жертвой их старой дружбы, должна за нее расплачиваться! Нет, нет, я разрушу их дружбу. Да, я ее разрушу! Ваш отец меня обвиняет, муж меня осуждает и вы все это терпите? Я не допущу этого.
— Если бы ваш муж захотел, вы были бы в Вальронсе.
— Как он мог бы этого захотеть, если ваш отец всем своим поведением подтверждает и оправдывает его подозрения? Ах! Я просто сошла с ума, когда полюбила вас. Это вы во всем виноваты, а сейчас вам не приходит на ум ни единого слова, чтобы защитить меня.
— Как раз для того, чтобы защитить вас, я и советую вам уехать.
— Уехать? То есть начать играть в ту игру, которая на руку моим врагам? Оставить его еще на один день с людьми, которые только и думают о том, как бы сильнее мне навредить? Нет. В моих интересах опередить слухи. Меня не хотят видеть в Вальронсе? А мне все равно. Мой муж — это мой муж, и я знаю его лучше вас. Не пройдет и часа, как он получит от меня телеграмму. Держу пари, что сегодня же вечером он будет здесь и услышит всю правду от меня.
— Какую правду?
— Нашу.
— Не понимаю.
— Как это не понимаете? А ведь все очень просто. Я скажу ему: «Я знала, что люди распускают слухи обо мне и Луи Дювиле. Это было неизбежно, но я люблю тебя и я не поверила этим сплетням. Ты же, наоборот, ты поверил в них. Все кончено, конечно, я никогда не прощу тебе этого. Разве я виновата в том, что увидев женщину каких-нибудь два раза в обществе одного и того же мужчины, злопыхатели тут же начинают выдумывать самое худшее? Нас видели вместе на юге и в Тироле? Ну и что в этом плохого? Одни и те же люди встречаются в одно и то же время в одних и тех же местах. Такова жизнь. Подумай, ведь когда люди задумывают супружескую измену, они прячутся. А я разве пряталась, скажи?
— Вы говорите совсем, как г-жа Даже.
— Вот и хорошо, она всегда рассуждает здраво. А вы и ваш отец только и думаете о том, как бы от меня отделаться.
— То, что вы говорите, несправедливо и скверно, но не в этом дело. Для меня важно одно: чтобы вы не навредили себе. Поверьте мне, не посылайте мужу телеграмму.
— Я вам повторяю: я его знаю и отдаю себе отчет в том, что я делаю. Речь идет о моей жизни, а не о вашей.
— Любовь моя… — начал он.
— Ага, легко вам так говорить. Пустите меня, прошу вас, пустите меня.
— Пустить вас сделать глупость? Нет, — сказал он.
Он умолк, не зная, как убедить ее. А г-жа Зарагир, расценив его молчание как свою победу, написала мужу: «Приезжай, люблю, вернемся домой, телеграфируй час приезда автомобилем или поездом». Она вызвала горничную, передала ей бумагу, со словами: «Срочно» и добавила: «Мне пора одеваться».
— Что вы написали? — спросил ее Луи Дювиль.
— Это мое дело, — ответила она, и он ушел.
Г-на Зарагира не тронула телеграмма, полученная от жены. Он порвал ее и бросил в камин. «Откуда она знает, что я в Вальронсе? — спросил он у г-на Дювиля. И если за ней нет никакой вины, то почему она не приехала сюда?» Г-н Зарагир часто любил чужих жен, но не допускал и мысли, что его собственная жена может принадлежать кому-нибудь еще. Без единого колебания он тут же ответил на ее телеграмму своей телеграммой: «Я так боюсь одиночества в вашей компании, что предпочитаю вернуться домой один».
IIIПосле ухода Луи Дювиля г-жа Зарагир стала продумывать свои ответы на неизбежные вопросы мужа и у нее получился очаровательный диалог, в конце которого г-н Зарагир оказывался вынужденным признать, что он ошибался. При этом, чтобы придать своим будущим ответам весомости, она, обдумывая их, время от времени резко ударяла гребнем по краю туалетного столика.
Г-жа Зарагир была женщиной верующей и, оказавшись в такой серьезной ситуации, она решила, что ей не следует пренебрегать своими религиозными принципами, что она обязана принести какую-нибудь жертву и таким образом обеспечить себе покровительство Всевышнего. Поэтому, вызвав такси, она отправилась в Шартр.
«Голубизна витражей в соборах — это не просто голубой цвет, — говорил ей когда-то Зарагир. — В ней чувствуется воля того, кто создал эту голубизну».
Загадочный и преисполненный пафоса собор сразу же заставил ее почувствовать свое собственное ничтожество. Сперва это заставило ее страдать, но потом она смирилась и была за свое смирение вознаграждена. «Раз я так ничтожна, то откуда же у меня могут быть великие грехи?» — мысленно сказала она себе. Она бродила в полутьме и прохладе собора, призывая Господа на помощь: «Я мятущаяся душа. Господи, помилуй меня, грешную». Однако голова ее так была занята интригами, что она не могла не сосредоточиться, ни искренне молиться. Она ставила свечи перед черной статуей Мадонны, коленопреклоненная, отвешивала ей земные поклоны и обещала святому Антонию Падуанскому огромные пожертвования, если он поможет ей вернуть если не душевный мир, то хотя бы утерянное спокойствие.
Было уже совсем темно, когда она вышла из собора и села в машину. У нее возникло ощущение, что теперь она не может сама распоряжаться своей судьбой, что она передала ее в руки Господу и что ей ничем уже не нужно заниматься; она как бы отделилась от самой себя и испытывала некое раздвоение личности от сознания собственного одиночества. Ей захотелось увидеть живой огонь, почувствовать тепло камина, довериться кому-нибудь, услышать человеческую речь, и она решила заехать к г-же Даже.
