— Мне надо заняться нашими делами в северных департаментах, — сказал Луи Дювиль отцу. Он испытывал нечто похожее на ревность и уехал из Вальронса за несколько минут до приезда туда г-на Зарагира. Душа его была полна мечтаний, и ему не хотелось ничем заниматься.
В Париже он остановился у г-жи Зарагир, которая в тот момент, когда он вошел, вместе с мадам Даже давала очень точные указания малярам и обойщикам.
— Уходите, уходите, отвернитесь, закройте глаза, не высматривайте мои секреты, — весело закричала она, едва завидев его.
Не успел он и двух шагов сделать, как она выпроводила его в прихожую.
— Я лишь проездом в Париже, — сказал он, — у меня дела в северных департаментах и я приехал…
— Просить меня сопровождать вас? — с беспокойством спросила она.
— Есть люди, которых приглашают только тогда, когда уверены, что они не смогут принять приглашение.
— Вы не решитесь отказать мне в этом, — сказал он.
На что она воскликнула:
— Дорогуша, я готовлю наше жилище, а ты хочешь, чтобы я бросила все эти работы, руководить которыми могу только я? Разве я для себя все это делаю? Нет, это для тебя, для нас двоих. И потом, что я буду делать там, на севере? Дорогой мой, ты не эгоист, ты просто не подумал.
Погода была теплая, небо голубое, и они пошли посидеть в садике. Луи Дювиль послушал болтовню дам, ему стало скучно, и г-жа Зарагир подумала, что он загрустил.
— Да нет же, просто вы обе очень заняты, я не хочу вам мешать. До свидания, мои милые и прекрасные дамы, я поистине достоин жалости, — сказал он, удаляясь.
Оставшись одни, подруги молча переглянулись.
— Вот видишь, я его избаловала, — пояснила г-жа Зарагир. — Он привык, чтобы я подчинялась любому его капризу. А мне вовсе не хочется скучать и ждать его там в гостиничных номерах. У доброты есть пределы, в отличие от мужского эгоизма. Я обустраиваюсь, мне это интересно, он должен понимать.
— Осторожность требует, чтобы женщина шла на жертвы ради мужчины, которым она дорожит, особенно если этот мужчина не является ее мужем, — ответила г-жа Даже.
— На жертвы? Ничего себе! Ты забываешь, что я пожертвовала для него всем.
— Запомни, дорогая, что любовь дает лишь временные гарантии. Имея дело с мужчиной, нужно, в первую очередь, добиться, чтобы он был способен испытывать угрызения совести и жалость. Это, возможно, не помешает ему вам изменять, но зато создаст достаточно серьезные помехи, которые заставят его задумываться, и чаще всего помешают ему бросить вас. Тогда честь будет спасена, а это самое главное. Поверь мне: ничего не потерять — это уже победа.
Осенние краски сельских пейзажей за стеклом автомобиля перенесли Луи Дювиля в Вальронс, и он мысленно увидел грациозную Леопольдину. Придет ли она сегодня вечером в Вальронс и станет ли г-н Зарагир предлагать ей удочерить ее? Устоит ли она против соблазна стать любимой внучкой добрейшего из дедушек? Нет, она не устоит и родители сами подтолкнут ее принять столь лестное предложение. «Увы, — подумал он, — она слишком молода для меня». Он завидовал г-ну Зарагиру, завидовал тому, что тот может интересоваться ею, не вызывая кривотолков. И собственный возраст, в котором он нисколько не был виноват, вдруг показался ему худшим, самым непростительным грехом. А тут еще г-жа Зарагир, сковавшая его свободу. Она уже одним только своим существованием воздвигала стену перед его будущим, да еще заявляла о каких-то своих правах, выдвигала какие-то требования. Люди несчастные упорно пытаются мысленно переделать то прошлое, последствия которого они переживают. Луи Дювиль попытался представить себе, как складывалась бы его теперешняя жизнь, если бы он не захотел тогда отомстить г-ну Зарагиру. Возможно, у него точно так же возникла какая-нибудь невозможная любовь, только думал бы он о ней как-то иначе. А г-жа Зарагир, которая по его вине обосновывалась в Париже, обосновалась ради него и навсегда, эта прекрасная дама настолько трогательная, что порой он любил ее без любви, жила бы сейчас в Южной Америке со своим мужем.
В то самое время, когда в его голове роились такие мысли, Леопольдина плела себе венок из строгих цветов вереска, чтобы пойти в Вальронс, где как раз надеялась увидеть его. Ее красоту подчеркивало испытанное ею томление, а отблеск любви, первый отблеск прекрасной любви, придавал ей то сияние, которое исходит от женщины, находящейся во власти истинного чувства. Конечно, она не была женщиной, но внешность ее обещала многое, и это не могло не ускользнуть от Зарагира. Он сказал ей комплимент:
— Вы подросли с января месяца.
— Да, я выросла за один день, — ответила она. И тут же добавила: — А Луи Дювиль здесь? Где он? Он мне сказал, что может быть, будет здесь. Может быть… Значит есть надежда.
— Где он? Я об этом не имею ни малейшего представления, — ответил г-н Зарагир.
Она танцевала. Все танцевали, но невозможно одновременно и ждать, и присутствовать. Когда человек ждет, он находится там, где отсутствующий, и Леопольдина, танцуя, была в мыслях очень далеко. Г-н Зарагир любовался ею. Он был ее другом, она знала это и, взяв его за руку, повела его в парк, где они стали прогуливаться под липами, днем еще желтыми, а в лунном свете побелевшими.
— По вечерам на меня часто наваливается усталость оттого, что я слишком много смеялась или бегала. Сегодня я просто смертельно устала. Когда человек ждет, то он ждет и ушами, и глазами, и руками. Это изматывает.
— И глаза, и уши, и руки находятся в сердце, — сказал г-н Зарагир.
— И не жду больше и все равно жду. У меня сейчас такое ощущение, будто я сделана из воска или из ваты. Будто я вся ватная, очень мягкая и очень глупая. Вот у моего отца испортились часы. И они всегда показывают какое-то свое время. Это такое же время, как-то, что отбивают куранты на здании ратуши, и все же это не настоящее время. По этому времени никто не назначает встреч. Так же и мое сердце тоже, вдруг раз и сломалось. На его биение так же не обращают внимание, как на время, которое показывают папины часы.
— Бывают случаи, когда слова излишни. Кстати, чаще всего слова — не более чем результат действия без содержания, довольно презренная органическая действительность, которая приобретает достоинство лишь тогда, когда говорящий становится мучеником, употребляющим слова, чтобы освободиться от творческих мук, обусловленных его природой. Все разговаривают, но мало кто говорит что-нибудь по существу. А вот желание всегда достойно интереса. Оно активизирует волю, а та доводит желание до конца. Желание — это гвоздь всего.
— Я хотела бы быть избранной, — прошептала Леопольдина.
— Избранной. Ничего себе амбиция!
— А как он может избрать кого-нибудь, кого он не видит?
— Он не может вас увидеть?
— Нет. Он находится слишком далеко, и к тому же я никогда не догоню его по возрасту. Однажды вечером моя подруга была в театре и бац! влюбилась в актера, игравшего главную роль. Она назанимала денег и двадцать вечеров подряд ходила в театр, чтобы видеть его. А он? Он ее не замечал. Она ждала его у служебного выхода, аплодировала, когда он проходил мимо, и один раз он ей улыбнулся. Но он жил в другом мире и ни разу не остановился, чтобы сказать: «Давайте вместе поужинаем, а?» Из-за этой любви она себе сердце надорвала. Сейчас она готова выйти замуж. Со мной то же самое. Луи Дювиль находится на сцене, а я — в зале. Всю жизнь без единого ландыша и без фиалок. Только подумайте: всю жизнь. Ведь настоящий, желанный букет — это только тот букет, который подносит любимая рука. Разве не так?
В г-не Зарагире проснулась ностальгия:
— Люди, учеба, поиски, обязанности — все скучно, если сердце не добавляет своих красок, своего движения. Не думайте о возрасте: когда человек любит, возраст исчезает.
— А что вы делает с надеждой?
— Из надежды я делаю надежду, — ответил он.
Апартаменты г-жи Зарагир произвели в Париже сенсацию. Стены в прихожей и в столовой были облицованы белой фаянсовой плиткой с голубым рисунком, а в побеленных известью гостиных рядами возвышались свечи в серебряных бра, освещая картины голландских мастеров и зеркала в широких рамах черного дерева. На окнах висели двойные белые муслиновые и муаровые шторы. По углам комнат над деревянными ящиками серебристого цвета возвышались лимонные деревья, олеандры и разные вьющиеся на бамбуковых подпорках растения. В центре большой гостиной стояло круглое канапе, обтянутое плюшем с восточными орнаментами, обрамляя клумбу с колеусом и древовидным папоротником, напоминавшую знатокам знаменитый сад Монтсеррата в Синтре, близ Лиссабона.
Как только г-жа Зарагир обставила свое жилище, ее стали посещать воспоминания. И с тех пор из любви к респектабельности, а также из-за желания показать Луи Дювилю, что она не боится вспоминать о прошлом, она все чаще стала говорить о г-не Зарагире. Ей казалось, что она говорит не о нем, а о неком идеальном мужчине, которому она приписывала все качества, которых, по ее мнению, не было у ее мужа. Во время этих бесед она неторопливо и незаметно, без всякого нажима, создавала такой прекрасный портрет, что многие женщины влюбились в этого идеального мужа, причем так, что она сама стала ревновать его к ним. Она любила его, дорожила им, это было ее творение, и только Луи Дювиль, слушая ее, мог по достоинству оценить точность ее памяти и узнать г-на Зарагира в этом мужчине, портрет которого, как ей казалось, она придумала.
