– Пожалуй, вы правы.
– Какая тут правота! – Просто ситуацию знаю… Женился?
– Не женился, Ефим Захарович, некогда – отшутился Костюкович, поднимаясь. – И как бы я женился, чтоб вы на свадьбе не были?!
– Ну-ну… Заходите, вы с Иркой у нас редко бываете.
– Спасибо…
Сестра из ресторана вернулась около одиннадцати. Была навеселе, говорливая, шумная.
– Много выпила? – спросил Костюкович.
– Не помню… Свари-ка мне кофе, – сошвырнув с ног босоножки, она села на пол.
Он принес ей кофе.
– Ну, сестрица Аленушка, исповедуйся.
– Как, видишь, ночевать приехала домой, переспать никто не предложил. А в общем ехать не стоило. Какая-то очень уж пестрая компания: спортивный доктор Туровский; некий Федор Романович Ягныш – таможенник, единственный, кто был с женой, туповатый малый; тренер Виктор Петрович, то ли Губин, то ли Гущин, не помню, но то, что жлоб, помню; затем какой-то Севочка со смазливой девкой-молчуньей, весь модный, как из каталога "Неккерман" выпрыгнул, тебя знает, работал у вас, привет тебе передавал… – Ирина протянула Костюковичу чашку: – Принеси мне еще кофе.
– Спать не будешь, – он взял чашку.
– Еще как буду!
Когда он вернулся с кофе, она продолжала:
– Погос, разумеется, был тамадой… Шут чертов… Отменное питание, и напиться было чем. Но – скукотища! Черт меня понес туда! Заплатили они уйму денег! Платил почему-то один Туровский, за всех. Я, конечно, и не шевельнулась: я ведь приглашенная дама! Но деньги ему, я видела, сунул этот Севочка… Все это не по мне. Какие-то полунамеками разговоры, шепотки, то общие, то мужики уединялись парами, как педики. Я разозлилась на Погоса, он тоже уходил шептаться. Я спросила: "Что у тебя, Погос, может быть общего с этими интеллектуалами?" Пьяненький Погос ответил: "Ты знаешь, что разъединяет людей? Деньги! А что объединяет? Как эти деньги сделать!.." Пошел он со своими остротами!.. Я хочу спать, Марк… – она встала на корточки, затем выпрямилась и усталой походкой поплелась в свою комнату…
"Что это она так на них обозлилась? – подумал Костюкович. – Зря. Теперь люди сбиваются в компании по совершенно непонятным признакам и интересам… Жизнь такая. Сева Алтунин и Погосов, шустрый пройдоха и ученый муж… С чего это Алтунин так разбогател?" И Костюкович вспомнил: после того, как Алтунин уволился из больницы, выяснилось, что он плут: набрал у врачей из разных отделений в долг около семи тысяч рублей. Однако месяцев через восемь вдруг объявился, вошел в ординаторскую как ни в чем ни бывало, такой же веселый, общительный, весь элегантно-импортный, с роскошной спортивной сумкой. "Долги пришел погашать, – сказал Алтунин и вытащил из сумки толстую пачку сторублевок и такую же пачку купонов. – Кто в какой валюте хочет?" – "Ты что, в Техасе нефтебизнесом ворочаешь?" спросил тогда Костюкович, глядя на разодетого Севу и вспоминая его прежний полунищенский вид и постоянно голодные глаза, как жадно он ел больничные харчи, которые подсовывали ему сердобольные девочки из раздаточной. Жил Сева Алтунин с теткой-пенсионеркой. Родители его погибли в авиакатастрофе, когда он был в десятом классе… "Где же ты теперь, Сева, наличность печатаешь?" – спросил кто-то из врачей. – "На олимпийской спортбазе, коротко ответил он. – Ладно, пойду в травматологию, я там тоже задолжал", – подмигнул и вышел… И опять исчез, и больше о нем уже не вспоминали. "Теперь он объявился в компании моей сестры, – мысленно усмехнулся Костюкович. – Знала бы она, с кем судьба свела…" В среду, едва Костюкович вошел в ординаторскую и натянул халат, позвонила секретарша главврача. Трубку снял коллега:
– Слушаю. Да… Сейчас… Марк, тебя, – позвал он Костюковича, протягивая трубку.
– Доктор Костюкович, Дмитрий Данилович просит вас срочно зайти, сказала секретарша.
– Хорошо, сейчас поднимусь.
"Вот оно!" – сказал он себе, идя по коридору к лифту, помня: главный не вызывал, чтоб сказать "спасибо за службу" или вручить премию, за ним такого не водилось. Все знали его грубость, бестактность, подозрительность. Высокий, тощий, он ходил по больнице в длинном хирургическом халате, тщательно накрахмаленном и отутюженном и в такой же снежно-белой шапочке, как бы подчеркивая этим свою причастность к лечебному процессу, что порождало среди врачей-клиницистов насмешки, ибо все знали, что никакой он не клиницист, что начинал на санэпидемстанции, просто судьба, а может чья-то рука возносила его на административные должности и что хамство его не только от невоспитанности, но и от комплекса неполноценности.
– Разрешите, Дмитрий Данилович? – Костюкович приоткрыл дверь в кабинет.
– Входите. Вам давно пора было прийти, доктор Костюкович, – главный никого не называл по имени и отчеству, а только "доктор такой-то". – На вас в облздрав поступила жалоба, ее переслали мне разобраться с вами и принять меры.
– От кого и в связи с чем? – спросил Костюкович.
– Вы можете сесть… От матери умершего больного Зимина.
– Зимина?! – удивился Костюкович. – На что же она жалуется?
– Халатность, невнимание, а главное – ошибка в диагнозе, что привело к смерти ее сына.
– Это чушь, Дмитрий Данилович! Во-первых, когда он поступил, дежурный нейрохирург, рентгенолог и я смотрели на томографе. Там был классический геморрагический инсульт.
– В спешке вы могли что-то самое главное упустить, диагностировать инсульт, лечить от инсульта, а на самом деле…
"Боже, неужто он такой болван?! Или прикидывается?" – с тоской подумал Костюкович и сказал:
– Можно взять историю болезни Зимина из архива.
– Она уже у меня. Я познакомился. Да, вы лечили его от инсульта. А если диагноз изначально был ошибочен?
– Допустим, – сдерживаясь, сказал Костюкович. – Но есть же и высший судия – патологоанатом, вскрытие-то подтвердило мой диагноз.
– А вы представьте мне протокол вскрытия и листок гистологических исследований.
"Значит уже знает, что все исчезло, – понял Костюкович. – Кто же это ему настучал?" – Я знаю, что произошло, – сказал главный. – По этому поводу у меня уже был разговор с начмедом. Я читал объяснение доктора Коваля. Жаль, что Каширгова уехала на курсы, сейчас она была бы здесь очень нужна.
– Она вернется и подтвердит все, – произнес Костюкович.
– Это будут только слова. А мне нужны документы, чтобы держать ответ в облздраве… Кстати, какие у вас отношения с доктором Каширговой?
– Нормальные деловые отношения, – удивился Костюкович, не понимая, куда гнет главный.
– А я располагаю другими сведениями… Вот и мать Зимина пишет… Нате, читайте, – он протянул страничку машинописного текста.
Костюкович стал читать. Те же слова: "халатность", "невнимательность", "преступная ошибка в диагнозе", а дальше шло: "Я уверена, что в справке после вскрытия – ложь, протокол вскрытия сфальсифицирован патологоанатомом Каширговой, и сделано это потому, что она спасала своего любовника, доктора Костюковича…" Он на мгновение прикрыл глаза, почувствовал, как терпнет кожа на лице, наконец сказал:
– Это клевета.
Главный развел руками, мол, что написано пером…
– Я не знаю, любовники вы или нет, но ведь когда муж доктора Каширговой уезжал на полгода в командировку в Индию, вы довольно часто встречались с нею, – словно наслаждаясь растерянностью Костюковича, сказал главный.
"Кому и зачем это понадобилось? – лихорадочно высчитывал Костюкович. – И что я могу доказать? Ведь за эти полгода я ходил с Сажи дважды на концерт, один раз в театр и один раз ездили на озера, она брала с собой сына… Среди сотен врачей и медсестер больницы нашелся какой-нибудь доброхот, которого главный держит в любимчиках и который видел меня с Сажи, кто-то видел, как я приходил к ней в отделение поболтать, выпить кофе, покурить… Но как весь этот бред попал из больничных коридоров в жалобу матери Зимина?.." – Я не хочу ни с кем обсуждать мои отношения с Сажи Алимовной, жестко произнес Костюкович. – Это не касается ни жалобщицы, ни вас, Дмитрий Данилович.
– Как видите, коснулось.
– Я готов отвечать только за то, что имеет отношение к моей работе.
– Пишите объяснение. Там видно будет…
Спускаясь в лифте, а затем идя по коридору в ординаторскую, Костюкович уже трезвее расставлял все по местам: "А ведь жалоба матери Зимина написана не ею. Ей дали только подмахнуть! Простая школьная уборщица едва ли смогла бы сформулировать довольно грамотно, медицински последовательно свои претензии. Да и откуда у нее возникло предположение, что Сажи меня покрывает, сфальсифицировала протокол, поскольку, дескать, мы любовники? Тут чья-то более опытная рука. Чья? Кто-то в нашем отделении? Или в отделении Сажи? Месть? Кому? Мне или ей? Или нам обоим?.."
13
Когда Левин зашел в кабинет Михальченко, тот, вальяжно развалившись в кресле у окна, читал какую-то тоненькую брошюрку в пожелтевшей выцветшей бумажной обложке.
