А самолет был цел: лишь незначительную вмятину обнаружили впоследствии внизу на фюзеляже. Раскрыли и причину остановки двигателя: не сработал клапан сброса оборотов турбины в момент залпа реактивных снарядов, и двигатель, работавший на полную мощь, «задохнулся» от дыма эрэсов…
В дверях показалась лобастая голова Суматохина. Вслед за ним протиснулся и Волобуев.
— Вот ты где? Музыкой, значит, наслаждаешься? А того не ведаешь, — Волобуев — руки в бока — по-медвежьи навис над Аргуновым, — что Волчок уходит от нас.
— Ну да? — не поверил Андрей.
— Заявление написал «по собственному желанию». А Востриков подписал это заявление.
— Где Волчок? — вскочил с дивана Аргунов.
— Дома.
— Давайте к нему! Ты когда летишь? — спросил Андрей у Суматохина.
— Моя машина будет готова к обеду.
— Я тоже полечу не раньше.
— Берите «рафик» и поезжайте, — посоветовал Волобуев. — Я бы тоже с вами, но меня самолет ждет.
— «Рафик» не возьмем, а то Струев хватится, — сказал Суматохин. — Поедем на моей…
28
Натягивая на себя тесный высотный костюм, Струев недовольно ворчал:
— Полет на полчаса, а одеваться целый час нужно. Не могут придумать ничего более удобного…
Игнатьич молчал, как всегда старательно прилаживая на летчике высотную одежду.
— Ну скоро вы там? — нетерпеливо прикрикнул на него Струев.
— Сейчас, сейчас, замок только застегну.
— Застегнешь, когда вернусь…
— «Вернусь», «вернусь»! — пробормотал Игнатьич. — А ну плюнь через левое плечо!
Струев расхохотался ему прямо в лицо:
— Вот уж не знал, Игнатьич, что ты у нас такой суеверный…
— При чем тут суеверный, не суеверный! А судьбу дразнить не надо. Она и отплатить может…
— Ладно, заканчивай, некогда мне с тобой вступать в дискуссию, — уже миролюбиво произнес Струев.
Но Игнатьичу, как говорится, наступили на любимую мозоль, и теперь он уже не мог остановиться:
— Все вам некогда… Все торопитесь. А того не понимаете, что на тот свет всегда успеть можно. Туда опозданий не бывает…
Струев шел к самолету, все еще посмеиваясь про себя над занятным стариканом. Он знал, что до недавнего времени в авиации прочно существовало суеверие. Иные летчики перед полетом старались не бриться, другие избегали летать в понедельник и, как от прокаженных, шарахались от фоторепортеров.
Струев принадлежал уже к тому поколению авиаторов, которые не верили ни в бога, ни в дьявола. Он верил в себя, и только в себя, в свое несокрушимое здоровье, в свою счастливую звезду. Особенно он уверовал в нее с того памятного случая в училище.
…Готовились летать в зону для очередной тренировки. Экипаж уже занимал свои места в кабине, как вдруг к самолету подкатил зеленый «газик» и оттуда выскочил молоденький чернявый лейтенант.
— Товарищ командир, комэск приказал мне лететь вместо курсанта Струева, в строй после отпуска вводиться! — доложил он.
Пришлось Струеву спуститься по стремянке опять на землю: против приказа, известное дело, не попрешь. Сел он на чехлы, грустными глазами смотрел, как тяжелая машина, натужно взревев мотором, уходила на взлет. Хуже нет, когда готовишься, настраиваешь себя, а тебе команда: «Отставить!»
Рядом опустился на чехлы и техник самолета, пропахший бензином и маслом, сказал утешающе:
— Не горюй. Я вон каждый день на земле остаюсь, так что, мне теперь волком выть? Вернется самолет — и ты полетишь.
А самолет не вернулся…
Помнится, он подробно описал этот случай в письме к матери, и от нее тут же получил ответ:
«Милый Львенок, так и должно быть, ведь ты у меня в рубашке родился…»
Может быть, поэтому Струев и летал так смело, размашисто, не раз позволяя себе в воздухе даже лихачество. Смотрите, мол, на меня, мне сам черт не страшен! «Ахтунг, ахтунг, в воздухе Струев!»
Червячок сомнения стал заползать в его душу лишь с тех пор, как Востриков ему заметил: «А ты не хвастайся. Просто тебе везет. У тебя никогда еще не случалось в воздухе критических моментов! Еще неизвестно…»
— Неизвестно! — перебил его тогда Струев. — Разные ЧП случаются с теми, кто не умеет летать!
Струев верил в это свято, так же свято, как и в свою счастливую судьбу. И лишь иногда что-то вроде нехорошего предчувствия закрадывалось ему в душу. Он чутко прислушивался к себе в такие минуты и каждый раз откладывал полеты, ссылаясь то на недомогание, то на что-нибудь другое.
Но сегодня никакого предчувствия он не ощутил. Как всегда, спокойно сел в кабину, закрыл фонарь…
Полет проходил на потолке. Отсюда земля казалась таинственной и необитаемой, теряющейся в голубоватой дымке. Очертания рельефа были неясны, размыты, как в акварели, казалось, что это вовсе не земля с ее реками и озерами, с ее многочисленными обитателями, а мертвая, застывшая лава.
Вскоре высотомер показал двадцать тысяч метров, но в маленькой кабине было по-домашнему тепло, и даже не верилось, что там, за тонкой прозрачной перегородкой фонаря, лежит иной мир — мир пустоты, вечного безмолвия и леденящего холода.
«Человек ко всему привыкает, — думал Струев, — и к стратосферной выси, и к невероятным скоростям, и к жестоким перегрузкам, способным изломать, раздавить, стереть в порошок. Но на то он и человек! Он создал своеобразный микроклимат там, где отсутствует всякая жизнь».
Бортовые часы показали, что с начала взлета прошло десять минут. Значит, скоро надо начинать…
Голос штурмана наведения с наземного локатора прозвучал чисто, словно человек был совсем рядом:
— Вы в зоне обстрела, работать разрешаю.
— Понял вас, нахожусь на боевом курсе, — доложил Струев и нажал на кнопки зарядки пушек.
Механизмы стали на взвод, и загорелись малиновые сигнальные лампочки: оружие к стрельбе готово.
Отстрел оружия на потолке — пустяковое дело для Струева. Это очень несложно — взлететь, выстрелить в белый свет, как в копеечку, и — на посадку! Просто надо проверить, как ведет себя двигатель при стрельбе из пушек на предельно большой высоте. Ни пилотажа тебе, ни скрупулезной обременительной работы с аппаратурой в кабине, когда с величайшей точностью необходимо выдержать, например, скорость, высоту, курс.
Струев еще раз оглядел показания приборов и указательным пальцем нажал на боевую гашетку.
Очередь казалась нескончаемо длинной, машину трясло в неуемной дрожи, и, когда, по расчетам испытателя, снаряды уже были на исходе, раздался совсем безобидный негромкий хлопок, и в следующее мгновение, не успел Струев даже ни о чем подумать, все тело его сдавила какая-то непонятная внешняя сила, противиться которой он, к своему удивлению, не мог. Одновременно из маски гермошлема в лицо под большим давлением хлынул чистый, прохладный кислород.
