Для чекистской среды характерным было требование отречения от неподходящей родни. В течение ряда лет в полпредстве периодически разбирали дело уполномоченного Секретного отдела П.В. Колобкова, женатого на дворянке, жене бывшего колчаковского есаула. Чекиста обвиняли в том, что он попал под влияние жены и открывает ей секреты своей работы. Ещё в 1922 г. ему предложили развестись. Колобков согласился, «но затем без разрешения партии вновь сошелся». В 1924 г. ему вновь велели развестись, но чекист, исполнив указание, вскоре опять вернулся к жене. В декабре 1928 г. Колобкову вынесли строгий выговор и постановили послать к «станку». Уволенный из ОГПУ и исключённый из ВКП(б) Колобков решился на окончательный развод, после чего был восстановлен в партии и принят на работу в прокуратуру.
А вот начальник Томского окротдела ОГПУ И.А. Мальцев не стал ждать неприятностей и, когда его жену обвинили в кулацком происхождении, быстро с ней развёлся. Чекистские автобиографии 1920 — начала 1930-х гг. пестрят заявлениями вроде: «содействовал вычистить дядю из профсоюза», «принимал личное участие в выселении отца жены» и т. д.[367].
Обращает на себя внимание необыкновенно быстрое, часто мгновенное расчеловечивание и унификация личности в чекистской системе. Если обстановка гражданской войны и охотное поступление в ЧК лиц, имевших счёты с царскими и белыми властями, хорошо объясняют крайнюю жестокость чекистов первого призыва, то аналогичное отношение к арестованным со стороны молодёжи, пришедшей на службу в последующие годы, воспитывалось специально. Чекисты первого призыва создали пропитанную уголовщиной традицию относиться к арестованным как к заведомо виновным врагам, от следователей в первую очередь требовалась беспощадность в отношении подследственных. Почти обязательное участие в расстрелах, постоянные примеры издевательств над арестантами со стороны опытных чекистов-наставников, культивирование изощрённого мата как способа ломать сопротивление интеллигентов и женщин, возможность присваивать имущество арестованных, постоянные репрессии в самой чекистской среде — всё это создавало развращающую атмосферу, которая низводила личность до уровня винтика безжалостной репрессивной машины.
Основные черты чекистской психологии — ощущение избранности, конспиративность, тяга фабриковать дела, необыкновенно активная защита корпоративной чести, — культивировались и воспроизводились все советские годы. Источником постоянной внутренней напряжённости для чекистской психики выступало резкое противоречие между чувством кланового единства, ощущением принадлежности к тайной и могущественной организации, с одной стороны, и жёсткими рамками военизированной системы, частоколом запретов, полной зависимостью от начальственного произвола и как следствие — частыми репрессиями против «своих» — с другой.
От чекистов требовалась максимальная бдительность по отношению к коллегам и немедленное сигнализирование о любых подозрительных вещах. Несмотря на конспирацию, чекисты часто делились друг с другом подробностями оперработы: сплетни в их среде существовали, как и в любом другом коллективе. Многие рядовые оперативники сделали карьеру доносами на вышестоящее начальство, верно угадывая заранее направление той или иной политической кампании. Д.Н. Семёнов, зачисленный в штат Минусинского окротдела ОГПУ весной 1926 г., уже полгода спустя записал в дневнике: «Я знаю, что на основании подлога меня могут арестовать, посадить, может быть, и к стенке, ведь был бы человек, статья-то найдется!».
Для психологии чекистов очень характерны мифы, с помощью которых решались как узковедомственные задачи (мероприятия по дезинформации, провоцирование), так и осуществлялась обработка партийно-советского начальства. Правда, точно такое же мифостроительство наблюдалось и в партийных комитетах. Так, в 1920 г. председателя Енисейской губчека В.И. Вильдгрубе противостоявшее ему руководство ревкома пыталось обвинить в том, что он предатель, при белых расстреливавший коммунистов, ссылаясь при этом на совпадение внешних примет и вычурной подписи[368].
Хотелось бы оспорить мнение А.Ю. Данилова о том, что чекисты делились на фанатиков-идеалистов и преступников-карьеристов. Практически то же самое говорил директор ГПО ДВР в 1921 г., деля чекистов на честных и примазавшихся карьеристов и преступников[369]. Стремительно созданная в ЧК традиция пристрастного следствия, основанного на шантаже, провокации, насильственных вербовках, обмане, угрозах расстрелом и пытках требовала лиц, согласных на всё, включая физическое уничтожение разоблачённых «врагов». Стандартные методы ЧК-ОГПУ были преступными, что стирало разницу между «идеалистами» и карьеристами. Остаться чистым было невозможно: лиц, стремившихся уклониться от крови и грязи, система отторгала. «Честный чекист», в принципе, мог существовать: скажем, как оперработник, специализирующийся на борьбе с уголовным бандитизмом, не бравший взяток, не пьянствовавший и не домогавшийся жён арестованных. Однако чекисты, как правило, быстро меняли свои специализации, так что даже во внешнюю разведку очень часто попадали работники с опытом участия в избиениях и казнях.
В чекистской среде существовала апология жертвенности, ибо служба была опасной. Весной 1920 г. в квартиру сотрудника Бийской чека П.П. Пузикова была брошена граната, чьи осколки чудом не задели чекиста. В ответ чека сфабриковала дело на 7 «заговорщиков» и всех расстреляла. С ноября 1921 по январь 1922 г. алтайские чекисты потеряли от рук повстанцев не менее шести сотрудников, причём пятеро из них представляли Горно-Алтайское политбюро. В 1921–1923 гг. большие потери в боях с мятежниками понесли чекисты Якутии[370].
Случались, напротив, и неизбежные проявления малодушия. Циркуляр директора ГПО ДВР А.С. Лаппо в июле 1921 г. доводил до сведения всех чекистов, что в момент налёта отряда Унгерна сотрудники Троицкосавского уездного подотдела в панике разбежались, оставив здание с документами и ценностями. За позорное бегство вместо «честной смерти» все они были преданы полевому суду.
Участковый уполномоченный Якутского облотдела ОГПУ В.И. Халин, храбро присваивавший трофеи, захваченные в ходе борьбы с повстанцами, 3 октября 1927 г., имея в подчинении 6 чел., бежал из с. Петропавловское при приближении отряда М.К. Артемьева из 14 чел., бросив списки информаторов, райсводки и директивы ОГПУ. В январе 1928 г. эта документация была обнаружена, в т. ч. и приказ ВЧК от 17 июля 1921 г. № 216 «с инструкцией по осведомлению, разработкам и агентуре, на коем бандитом Ксенофонтовым [П.В.] были сделаны пометки о возможности применения указанной формы работы внутри банды». В сентябре 1928 г. дело на Халина было направлено в Особое совещание при Коллегии ОГПУ[371].
Посмертная судьба чекистов являлась предметом особой заботы. Так, в 1920 г. был перевезён в Томск и торжественно перезахоронен убитый колыванскими повстанцами в с. Дубровинское бывший председатель Томгубчека А.В. Шишков. Чекистов, погибших при исполнении служебных обязанностей, хоронили в почётных местах, в центре города или села. В комячейке отделения ДТЧК ст. Барабинск в апреле 1921 г. было вынесено специальное решение «О похоронах труппа сотрудника Быкова», где говорилось: «Вследствие того, что… он застрелил себя сам из-за разлада семьи и принимая во внимание пережитые им жизненные неудачи — человек был с волей, но не развит у него ум — а потому не считать его как жертву борьбы, а похоронить самым обыкновенным образом»[372].
Чекистский быт был суров и внешне аскетичен, но его разнообразили алкоголь, наркотики, пьяная езда на автомобилях, кутежи в притонах, сожительство с секретными сотрудницами и прочие «удовольствия»[373].
Показательна чистка, проведённая в 1925–1926 гг. в Томском окротделе, где новый начальник С.Л. Гильман за несколько месяцев уволил за пьянство до десятка чекистов, а обслуживавшего Анжерские угольные копи особиста П.В. Левихина выгнал за присвоение денег, предназначенных для агентуры. Затем за организованное посещение притонов под видом оперативной работы и вооружённое сопротивление милиции было в партийном порядке наказано около десятка работников, хотя было известно, что притон организовали и посещали целых 17 сотрудников ОГПУ, которые одного из коллег, сообщившего о массовом разврате, скомпрометировали и загнали в Нарым. Как отмечал заведующий агитпропом окружкома партии А.А. Цехер по поводу вскрытого «гнойника», о котором начальник окротдела не поставил в известность окружной комитет ВКП(б), чекисты «имеют слабость следить один за другим и в то же время скрывать, что делается в их аппарате».
В другом подобном случае чекистов очевидным образом «прикрыли». Во время расследования в 1926 г. фактов повального разложения руководства Барабинского округа выяснилось, что пьянствовали, дебоширили и посещали притоны также начальник окротдела ОГПУ М.А. Атенков и один из уполномоченных В.П. Журавлев. Однако если советское и милицейское начальство округа пошло под суд, то Атенков с Журавлёвым отделались партийными взысканиями и понижением в должности[374].
