— А твой гнедой каков?
— Ничего. Конь — ветер!
— Обставит ли моя Вега твоего — не скажу. Но всех остальных заставит пыль глотать!..
Чувствуя скорый старт, Гнедуха в нетерпении перебирает тонкими, перебинтованными белой лентой ногами, приплясывает, вся как на пружинах, ставит уши торчком, просит повод. Ее хозяин сидит в седле как влитой — еще совсем юный, с пробивающимися усиками и по — мальчишески взъерошенным черным чубом.
Звучит одиночный выстрел и следом крик: «Пошел!», кони срываются с места — десятка полтора красавцев, только ветер засвистел в гривах.
Весело и задорно скачет Гнедуха, чуть впереди Вектора, на полкорпуса, мощно отталкиваясь от земли задними ногами и выбрасывая передние далеко вперед, нет — нет да и сверкнет озорно огненным глазом. Шея ее вытянута по- лебяжьи, темно — дымчатый хвост на отлете — кажется, не скачет, а летит. Как тут не вспомнить давнее, лучшее в жизни, когда каждое утро, вырвавшись из варка, мчались в табуне под голубовато — розовой звездой по тихому, полусонному селу на лутовой простор. Так же как тогда, бег обоим доставляет огромное наслаждение. Седок не шпорит Гнедуху, позволяя ей бежать, как она хочет. И Гуржий дает Вектору полную волю — догадывается, что сейчас ни в посыле, ни в хлысте надобности нет. Одного лишь не разрешает (а этого дончаку хочется нестепимо — из озорства, от избытка радости) — вцепиться зубами Гнедухе в загривок.
К финишу они приходят первыми. Если б хозяева не приказали им остановиться, они так бы и мчались, и сколько б ни мчались, все было бы мало.
По каким‑то свои соображениям, к удовольствию Вектора, Гуржий выбирает в напарники хозяина Гнедухи в состязаниях на полосе препятствий и рубке лозы. Кони не хотят отставать один от другого, мчатся рядом. Они постарались: хердель, штакеты, конверты, ящики и ямы с водой — все препятствия преодолели успешно (если не считать, что Вектор в забывчивости коснулся копытом, по старой привычке, двух — трех перекладин). Постарались и всадники — все лозины срубили, и так ловко, что, казалось, будто прутья не
от сабель, а сами на землю падали, сдуваемые ветром. Оба оказываются в числе победителей, подъезжают для награждения к трибунам, довольные своими скакунами — их прекрасным видом, стремительным бегом, могучим ржанием, чистым дыханием, здоровым и бодрым запахом, их понятливостью и верностью. И кони довольны своими седоками — весело и горделиво мчат их по кругу почета, радостных, с новенькими бурками на седлах — подарком генерала.
Вектора возбуждают одобрительные крики, среди которых он с радостью узнает голоса Наташи, Побачая, деда — хуторянина, многих — многих знакомых. И не страшны ему ни аплодисменты, ни протянутые к нему чужие руки. Но вот он снова заметил на себе зловещий взгляд Толстяка, и ему становится жутко: что‑то нехорошее замышляет против него этот властный чужой. И начинает грызть боязнь разлуки с Хозяином.
— Гуржий! — окликают с трибун. — К тебе личная просьба генерала. Ему рассказали, как твой конь вынес тебя, раненого, с поля боя. Сможешь все это воспроизвести?
— Не знаю, получится ли… Попробую!..
Гнедухи нет уже поблизости, ее голос доносится издалека, оттуда, где два эскадрона разыгрывают встречный сабельный бой. Огклшшуться ей Вектору некогда: Хозяин велит ему мчаться по кругу в небольшой конной группе. Когда поравнялись с трибунами, звучит одиночный выстрел — может, Вектор оставил бы его без внимания, но неожиданная связь между ним и поведением Хозяина, вдруг выронившего поводья, заставляет его замедлить бег. Обняв руками шею коня, Гуржий клонится головой все ниже, ниже и наконец, как неживой, вываливается из седла. Конная ^)уппа летит дальше, а Вектор, пробежав еще немного по инерции, останавливается как вкопанный и, обджувшись, ржет тревожно. Экая беда! Чего боялся, то и произошло. Хозяин недвижим. Вектор, пригнув голову, подходит в нему, касается губами его рук, лица: не похоже, чтоб он был убит или ранен, кровью не пахнет. Что же с ним случилось?
— Оле, оле! — слышится бодрый голос друга, и Вектор обрадованно бормочет губами. Живой! Протягивая кошо с ладони кусочек черного хлеба, Гуржий берется за поводья, начинает ими подергивать знакомо, шепча: «Ну, Вектор, ну!» Значит, надо ложиться. И хоть дончак сомневается в необходимости этого, все же на уговоры поддается: ладно, сделаю такое одолжение, пожалуйста!
Когда‑то заученные движения хорошо помнятся: опуститься на круп, передние ноги подогнуть под себя и — на бок. Хозяин кладет руку ему на шею (Вектор будет так лежать сколько угодно) и, передвигаясь ползком, ложится поперек седла, приказывает: «Вперед!» Значит, надо встать. Боязно коню уронить драгоценную ношу, он поднимается осторожно и тихим шагом, повинуясь Хозяину, направляется кратчайшим путем к людям. Вдруг всадник рывком приподымается в седле, крепко берется за поводья, шпорами просит прыти, Вектор да же ошеломлен таким оборотом, но, поняв, в чем дело, ржет заливисто, довольный, что Хозяин жив и невредим. Со всех сторон крики, хлопки, и радостнее всех вскрикивает Наташа. Тут же Вектор оказывается в окружении любимых им людей, ласкающих его, угощающих наперебой всякими лакомствами. Лишь Гнедухи недостает: чтоб радость его была полной, он кличет ее и, вскидывая голову, прислушивается: не отзовется ли?
На площади в это время проносятся конники, спешиваясь и садясь на скаку, повисая на стременах, стоя на седле, перелезая под животами и шеями своих скакунов. Один с двумя шашками вдет на рубку лозы, другой, посадив мальчика себе на плечи, мчится галопом по кругу. Три казака, установив стол в центре площади, садятся за самоваром, разливают чай, пьют, а над ним один за другим проносятся всадники.
Какие‑то кони откликаются Вектору, но Гнедухи не слышно. И наконец все голоса заглушаются барабанным боем, ревом лруб, песнями отправляющихся по своим расположениям сабельных эскадронов. Из спокойного, чуть грустного настроения дончака выводит Толстяк, появившийся неслышно, словно крадучись. Люди перед ним расступаются. Похлопывая стеком по блестящим голенищам своих сапог и показывая на Вектора, он говорит властно:
— Этого гнедого поставить на коновязь!
— Не дам коня! — отрезает Гуржий решительно и начинает поспешно отстегивать ремни седла, давая понять, что наступило время отдыха и кормежки, пора в денник.
— Товарищ боец! — в голосе Толстяка злость и угроза. — Мы с тобой в армии, а не на базаре!.. Повторить приказание!
Горько казаку, но что поделаешь, тянет руку к папахе:
— Есть… поставить на коновязь!
— И подтяни подпругу!
Гуржий все это исполняет медленно, скрепя сердце и пререкаясь с Толстяком:
— Вам с конем не справиться! Он вас сбросит!
— Кого сбросит? Меня?!. Да я сызмальства с конями!
— Дончак признает лишь своего хозяина. Предупреждаю, спокаетесь!
— Что ж, посмотрим!..
Предчувствия Вектора не обманули. Но, понимая, что теряет Хозяина и переходит во владение Толстяка, он смириться не хбчет и, едва его новый властелин приблизился, начинает рваться с привязи, храпеть и бить о землю копытом. Какую бы легкую жизнь, какие бы сытные хлеба ни сулили люди коню — может, и вовсе‑то придется лишь гарцевать на парадах или бежать в дрожках, как оставшийся дома Бонапарт, рысак председателя колхоза, важнее всего знать, кому достаешься. Не дай бог угодить к такому, как, например, Чужой, — ничему не будешь рад, ни сытости, ни дрожкам, ни парадам, лучше уж пушку или тачанку возить, делать всякую черную работу, как самая последняя пегашка, но только б с Хозяином.
— Ну, ну, милый! Ну — ну! — шепчет незнакомец с подкупающей ласковостью, которой Вектор в нем и не предполагал. Рука, казавшаяся страшной, перестает пугать, касается холки мягко — мягко. Дончак выжидает: интересно, а что будет дальше? Не шарахаться же от человеческой ласки благовоспитанному коню, не кусаться и не брыкаться, как иная лощадь — дуреха, не знающая цены добру. Лишь ни в коем случае не позволить ему сесть в седло. Казалось, что Толстяк и не намеревается это делать. Но вдруг — и откуда только в нем эта кошачья ловкость! — он взлетает на стремени, грузно, с размаху валится в седло, и это отзывается в спине Вектора такой страшной болью, словно огонь у него под седлом. И забыв о всякой порядочности, дико заржав, он закружился, заметался, лишь бы избавиться от нестерпимой боли. Всадник и хлещет его бичом, и тычет шпорами по ребрам, и разрывает рот трензелями — это лишь прибавляет ужаса, и все это похоже на истязания, каким, вымещая свои огорчения и неудачи, подвергал его Чужой. Хочется его сбросить и крушить, топтать ногами. Однако цепок его мучитель, никак от него не избавишься. Наконец Вектор, вскинувшись на дыбы и сделав резкий рывок в сторону, сбрасывает седока. Боль отпускает.
Рассерженный Хозяин бросается ловить коня, переругиваясь на бегу с Толстяком:
