Знакомый запах сигаретного дыма улетел вперед.
— Это. Ходить по Бродвею. Гулять по городу, встречаться с друзьями, спешить домой. — Я потянула его за руку, лежавшую на моем плече. — Ты обнимал бы меня вот так, и мы бы разговаривали. Ты рассказывал бы мне, как провел день, а я рассказывала о своем. — Я улыбнулась — какая обычная, нормальная картина. Я никогда не хотела чего-то великого, сказочного — только нормальной жизни с тем, кого люблю. И большего не надо.
Даже сейчас, в этот момент.
Руне ничего не сказал. Я уже знала, что когда говорю вот так, откровенно, о том, чего никогда не будет, он предпочитает отмалчиваться. Ну и пусть. Я понимала, почему ему приходится защищать свое разбитое сердце.
Будь это в моих силах, я бы и сама сделала это за него, но, увы, я была причиной.
Мне оставалось только молиться о том, что я смогу стать и лекарством. Увидев афишу на старом здании, я посмотрела на Руне.
— Почти пришли.
Руне растерянно — к моему удовольствию — огляделся. Я не хотела, чтобы он понял, где мы. Не хотела, чтобы он сердился на меня за этот, задуманный с лучшими побуждениями, жест. Не хотела причинять ему боль, заставляя увидеть будущее, которое могло бы быть и его будущим.
Я повернула Руне налево, к зданию. Он бросил на землю окурок и взял меня за руку. Подойдя к кассе, я попросила билеты и потянулась за кошельком, но Руне остановил меня и расплатился сам, еще не зная за что. Я поднялась на цыпочки и чмокнула его в щеку.
— Какой джентльмен!
Он закатил глаза:
— Не уверен, что с тобой согласился бы твой отец.
Меня это так рассмешило, что я не удержалась и расхохоталась. Руне остановился, подождал, пока я успокоюсь, и протянул руку. А потом, наклонившись, прошептал мне на ухо:
— Почему, когда ты так смеешься, мне жуть как хочется тебя сфотографировать?
Я посмотрела на него, и смех угас сам собой.
— Потому что ты снимаешь все аспекты человеческого состояния — хорошее, плохое, правду. — Я пожала плечами и добавила: — Потому что при всех твоих протестах и ауре тьмы ты стремишься к счастью, хочешь быть счастливым.
— Поппи… — Руне отвернулся. Как всегда, признавать правду он не хотел, но она сидела в глубине его сердца. Все, что было ему нужно, это быть счастливым — он и я. Я же хотела, чтобы он научился быть счастливым без меня. Пусть даже я и оставалась бы с ним в его сердце.
— Руне, — мягко, но требовательно сказала я. — Пожалуйста, пойдем со мной.
Он посмотрел на мою протянутую руку и все же уступил, хотя за настороженным взглядом и промелькнула боль.
Я поднесла наши сомкнутые руки к губам, поцеловала тыльную сторону его ладони и прижала ее к щеке. Руне фыркнул, но все же обнял меня, и я провела его через двойные двери, за которыми и помещалась выставка.
Мы оказались в просторном, открытом зале с развешанными по высоким стенам знаменитым фотографиям. Взглянув на него краем взгляда, я успела заметить его удивленную, но совсем не бесстрастную реакцию на выставленную перед ним мечту. Фотографии, определившие наше время.
Фотографии, изменившие мир.
Фотографии, сохранившие момент во времени.
Руне глубоко вздохнул и со сдержанным спокойствием выдохнул. Посмотрел на меня. Открыл рот. И — ни звука. Ни слова.
— Я узнала о выставке прошлым вечером и подумала, что тебе надо ее увидеть. Она продлится еще год, но мне хотелось побывать здесь с тобой… разделить это с тобой.
Руне моргнул, но лицо его сохранило нейтральное выражение. Только желваки проступили на скулах. Я так и не могла решить — хорошо сделала или плохо.
Взяв его за руку и проконсультировавшись с путеводителем, я направилась к первой фотографии — моряка, целующего медсестру в центре Таймс-сквер. Подпись гласила: «Нью-Йорк. 14 августа 1945. День Победы над Японией. Альфред Эйзенштадт». Глядя на снимок, я ощутила легкость и возбуждение праздника. Я и сама как будто оказалась там, деля этот миг с другими людьми.
Руне тоже рассматривал фотографию. Выражение его не изменилось, но напряжение в лице ослабло, и он даже голову склонил чуточку набок.
Его пальцы задергались в моей руке.
И я снова улыбнулась.
Нет, он не остался равнодушным. И как бы ни сопротивлялся, ему это нравилось. Я чувствовала это так же явственно, как снег на лице на улице. Мы подошли ко второй фотографии, и его зрачки расширились. Снимок запечатлел движущиеся колонной танки и стоящего на их пути мужчину. Я быстро пробежала глазами по подписи, и сердце побежало быстрее. «Площадь Тяньаньмэнь, Пекин. 5 июня 1989. На фотографии попытка одиночки остановить силовое подавление протестов против китайского правительства».
Я подошла ближе. Сглотнула.
— Печально.
Руне кивнул.
Фотографии вызывали разные эмоции. Рассматривая снимки, я понимала, почему Руне так увлекся фотографией. Выставка демонстрировала, как выхваченные из жизни образы влияют на общество. Фотографии показывали человечество — в лучших и худших его проявлениях. Высвечивали жизнь во всей ее наготе и в чистейшей ее форме.
Мы остановились у следующей фотографии, и я сразу отвела глаза — не могла смотреть. Стервятник, терпеливо парящий над изнуренным ребенком.
Я двинулась дальше, а вот Руне задержался. Я остановилась и стала наблюдать за ним. Он изучал снимок внимательно, по частям, и глаза его вспыхивали, а пальцы сжимались в кулаки.
Страсть прорвалась наружу.
Наконец.
— Одна из самых противоречивых фотографий всех времен, — заговорил негромко Руне, не сводя глаз со снимка. — Репортер рассказывал о голоде в Африке и однажды увидел идущего за помощью мальчика и ждущего, чующего смерть стервятника. — Он перевел дыхание. — Эта фотография лучше всех письменных репортажей показала масштаб голода. Она заставляла людей смотреть, привлекала их внимание, демонстрировала со всей жестокостью, как голод стал стихийным бедствием. — Руне снова указал на припавшего к земле мальчика. — Благодаря ей возросла продовольственная помощь, пресса стала больше писать о страданиях людей. Она изменила мир.
Не сговариваясь, захваченные общим желанием, мы перешли к следующей фотографии.
— Знаешь, о чем она?
Большинство снимков передавали боль и страдание, и я с трудом заставляла себя смотреть на них. Но даже в самых графических и тяжелых фотограф находил определенную поэтическую грацию. Заключенные в рамку, они несли глубокое и бесконечное послание.
— Это протест против вьетнамской войны. Самосожжение буддийского монаха. — Руне наклонился, выпрямился, рассматривая снимок под разными углами. — Он даже не дрогнул. Принял боль, чтобы заявить главное: нужен мир. Война — ужасна и бессмысленна.
Время шло. Руне останавливался едва ли
