Цезарь побелел, сжал кулаки.
— Я ничего об этом не слышал.
— Я уверен, что ты не слышал, хотя новость мгновенно разнеслась по стране. Но кто осмелится рассказать о таком Цезарю? Кто решится разгневать диктатора? Никто, разумеется, кроме меня.
— Где Долабелла?
— В Риме, но прячется.
— А Антоний?
— Наверное, в Капуе. Там ведь, как он утверждает, мятеж.
— А правительство помимо Поллиона с Требеллием?
— А правительства не существует. Тебя слишком долго не было, Гай. Ты слишком мало сделал необходимого до отъезда. Восемнадцать месяцев! Пока Ватия Исаврик был консулом, дела шли достаточно хорошо. Но откровенно скажу, нельзя в такие смутные времена оставлять город без консулов или преторов! Ни у Ватии, ни у Лепида не было соответствующих полномочий, к тому же Лепид — размазня. Как только Антоний привел легионы из Македонии, начались неприятности. Он и Долабелла — какими дружками они раньше были! — кажется, вознамерились разнести Рим по кускам. Так, что и ты их не соберешь, если дело усугубится. Ты должен собрать воедино Рим, Гай. Иначе они будут драться до конца и с тобой, и друг с другом. Не за какие-то принципы — за диктаторский пост.
— Это их цель? — спросил Цезарь.
Луций Цезарь встал, заходил по комнате. Лицо его было мрачным.
— Почему ты так долго отсутствовал, кузен? — спросил он, вдруг повернувшись и в упор глядя на Цезаря, все еще продолжавшего молча сидеть. — Слишком долго! Развлекался в объятиях восточной искусительницы, путешествовал по реке, сосредоточил все свое внимание на чужой стороне Нашего моря. Гай, только со смерти Магна прошел уже год! Где ты был? Твое место в Риме!
Цезарь понимал, что никто другой не решился бы высказать ему это. Без сомнения, Ватия, Лепид, Филипп, Поллион, Требеллий и все, кто находится сейчас в Риме, намеренно делегировали к нему Луция, на чью критику он огрызнуться не мог. Ведь это многолетний друг и союзник Луций Юлий Цезарь, консуляр, главный авгур, преданнейший легат, герой галльской войны! Поэтому он вежливо слушал, пока Луций не выдохся, а потом поднял руки.
— Даже я не могу одновременно быть в двух местах, — сказал он ровным, бесстрастным голосом. — Конечно, я знал, как много еще не сделано в Риме, и, конечно, я понимал, что в первую голову должен думать о нем. Но я не мог гнаться сразу за двумя зайцами, Луций, и все еще считаю, что выбрал правильный путь. Никак нельзя было позволить восточному краю Нашего моря стать осиным гнездом интриг, главной республиканской опорой и ареной грабительских войн при абсолютной анархии в структурах власти. И я решил остаться там, считая, что Рим сможет как-нибудь протянуть до моего возвращения. Я ошибся в одном: слишком доверился не тому человеку. Но, Луций, он ведь не раз демонстрировал мне здравомыслие и недюжинную компетентность! Ах, Юлия Антония! Что же сотворили с твоими детьми твои мигрени, твои приступы меланхолии, неудачный выбор мужей и неспособность вести дом? В итоге Марк — пьяница и дикарь, Гай просто туп, а Луций так хитер, что его левая рука не знает, что делает правая.
Две пары голубых глаз встретились. У каждой — морщинки-лучики в уголках. Фамильное сходство! Беда, да и только.
— Но теперь я здесь. Такое не повторится. И полагаю, я не очень опоздал. Если Антоний и Долабелла намереваются бороться за диктаторство над моим телом, то пускай лучше подумают о другом. Цезарь-диктатор не доставит им удовольствия своей смертью.
— Я понимаю, ты должен был разобраться с Востоком, — сказал Луций, несколько успокоившись. — Но не позволяй Антонию очаровать себя, Гай. Ты всегда был к нему снисходителен, но в этот раз он зашел далеко. — Он нахмурился. — В легионах обстановка какая-то странная. Я нутром чую, что мой племянник замешан и в этом. Он никого к ним не подпускает.
— В чем причины их недовольства? Может быть, им не платят?
— Полагаю, платят, потому что я знаю, что Антоний брал серебро из казны для чеканки монет. Может быть, они попросту застоялись? Там же и твои галльские ветераны, и испанские ветераны Помпея, — сказал Луций Цезарь. — Бездействие должно томить таких бравых парней.
— Как только дела в Риме наладятся, у них будет много работы в провинции Африка, — сказал Цезарь, вставая. — Луций, мы незамедлительно отправляемся в Рим. На рассвете я хочу ступить на Форум.
— Еще одно, Гай, — сказал, следуя за ним, Луций. — Антоний перебрался во дворец Помпея Магна на Каринах.
Цезарь резко остановился.
— Кто ему разрешил?
— Он сам, как заместитель диктатора. Сказал, что старый дом ему мал.
— Совсем сдурел, — проворчал Цезарь. — Сколько ему лет?
— Тридцать шесть.
— Уже не ребенок. Пора бы соображать.
Каждый раз по возвращении в Рим Цезарь находил его все более обветшавшим. Может быть, потому, что бывал в других городах, красивых, построенных замечательными греческими архитекторами, которые не боятся сносить старое во имя прогресса? А вот мы, римляне, обожаем все древнее, чтим предков, не решаемся убрать что-либо надоевшее, не отвечающее больше своим функциям. Нет, бедный, пусть ты велик, но красотой явно не блещешь. Сердце твое бьется на дне сырого распадка, который сомкнулся бы с Церолитным болотом, если бы скалистая толща Велия не протянулась от Эсквилина до Палатина, тем самым превращая донце распадка в подобие застоявшегося пруда. Он и весь стал бы прудом, если бы прямо под ним не протекала Большая Клоака. Краски везде облупились, храмы на Капитолии выцвели, даже храм Юпитера Наилучшего Величайшего. А сколько лет не подновляли Юнону Монету? Века, надо думать, хотя здание постоянно подтачивают пары от чеканки монет. Дома строятся наобум, не по плану. Первозданный хаос, в котором Цезарь пытается что-то улучшить, оплачивая проекты из своего кошелька. Истина в том, что Рим устал от гражданской войны. Так дальше нельзя. Разруха должна прекратиться.
Он не замечал результатов строительства, начатого им семь лет назад, хотя они были: форум Юлия рядом с Римским Форумом, базилика Юлия на Нижнем Римском Форуме, где раньше стояли две старые базилики Опимия и Семпрония, новая курия для сената, конторы сената.
Нет, в глаза ему в первую очередь бросились гниющие тела, упавшие статуи, разрушенные алтари, оскверненные закоулки. Смоковница богини Румины обезображена, у двух других священных деревьев обломаны нижние сучья, а Курциев пруд покоричневел от пролитой крови. Наверху, на первом ярусе Капитолия, картина не лучше. Двери табулария Суллы настежь распахнуты, вокруг — каменные осколки.
— Неужели он даже не попытался прибрать тут? — тихо спросил Цезарь.
— Не попытался, — ответил Луций.
— И никто другой тоже?
— Простые люди боятся тут появляться, а сенат ждет, когда родственники разберут всех убитых, — грустно объяснил Луций. — Это еще одно следствие отсутствия правительства, Цезарь. Кто за такое возьмется, когда в городе нет ни претора, ни эдилов?
Цезарь повернулся к своему старшему секретарю, совсем зеленому и прижимавшему к носу платок.
— Фаберий, ступай в порт и предложи тысячу сестерциев любому, кто согласится увезти отсюда разлагающиеся останки, — коротко и отрывисто приказал он. — Я хочу, чтобы к наступлению сумерек тут не осталось ни одного тела. Пусть сложат всех в известковые ямы на Эсквилинском поле. Они все-таки были мятежниками, хотя и не заслуживали такой смерти. Кроме того, за ними никто не пришел.
Отчаянно жаждущий очутиться где-нибудь в другом месте, Фаберий поспешил удалиться.
— Копоний, найди начальника государственных служб и скажи ему от меня, что к завтрашнему утру весь Форум должен быть вымыт и вычищен, — приказал Цезарь другому секретарю. — Худший вид кощунства — бессмысленное кощунство.
Он миновал храм Согласия, прошел вдоль небольшого древнего здания, где заседал когда-то сенат, подошел к табуларию и наклонился посмотреть на осколки.
— Варвары! — вскипел он. — Вот, полюбуйтесь. Наших старейших законов, выбитых еще на камнях, теперь больше нет. Их раскололи и раскидали. Зачем? Надо нанять толковых рабочих, чтобы снова составить таблицы. А Антонию я вырву яйца! Где, кстати, он?
— Вон идет тот, кто может ответить, — сказал Луций, глядя на приближавшегося к ним человека в окаймленной пурпуром тоге.
— Ватия! — крикнул Цезарь, протягивая правую руку.
Публий Сервилий Ватия Исаврик происходил из знатного плебейского рода и был сыном самого преданного клеврета Суллы. Тот процветал, пока действовала конституция Суллы, а когда она рухнула, сумел извернуться и ничего в итоге не потерял. Теперь он доживал свой век в загородном поместье, а его сын взял сторону Цезаря, что было загадкой для людей, склонных оценивать поведение римских аристократов по традиционным пристрастиям их семей. Все Сервилии Ватии слыли замшелыми консерваторами, к каковым, собственно, причислял себя и Сулла. Однако именно этот Ватия был в душе игроком и сделал ставку на крайнюю политическую лошадку. Он был достаточно умен, чтобы понять, что Цезарь не демагог и не авантюрист.
