— Анафема… Проклинаю! — дернулась старуха на постели, схватила стоящий у кровати костыль, прижавшись спиной к стене, выставила его в сторону Софьи, как пику. — Не подходи-и… Пар у тебя ядовитый из рота пыхает.
— Да пойми ты, бабушка…
— Руки у тебя поганые… Не прикасайся ими ни к чему!
— Тогда как же теперь… Кто ухаживать за тобой будет? — растерянно спросила Софья.
— А так помру, без уходу вашего. Сгинь, чтоб духу твоего… Дышать мне при тебе тяжко.
— Ну вот что! — решительно вдруг сказала Софья, шагнула к ней, отняла костыль. — Помрешь, так и землю освободишь. А покуда живая, мучиться с тобой придется. Вставай, я вон еды тебе принесла. Умывайся иди, а я постель приберу.
Софья давно приметила, что резкие слова и решительные действия как-то утихомиривали упрямую старуху, сразу обессиливали и заставляли повиноваться. Лишь ввалившиеся глаза ее при этом все продолжали гореть прежней неукротимой ненавистью.
Вот и теперь, царапая Софью колючими зрачками, она сползла с ее помощью с кровати, побрела к стоявшему в углу умывальнику.
В термосе Софья принесла горячий чай, налила ей, нарезала хлеба, поставила сахарницу, масло.
— Пей давай.
Федотья пошвыркала из чашки, отодвинула ее и стала уныло глядеть куда-то в угол, потом неожиданно заплакала, завыла, как побитый щенок.
— Пашеньку не дождуся вот, того только и жалко мне. Ну да, может, господь пособит, недолго уже осталося…
— Ой, да письмо же от него тебе, бабушка, пришло! — воскликнула Софья.
— Где? — тотчас вскинула старуха иссохшую голову.
— На той неделе мне в конторе еще его… чтоб тебе передать. А я в суматохе этой… А сегодня вспомнила. — И Софья вынула из карманчика юбки конверт.
— Давай сюда! Давай сюда, — торопливо поднялась старуха.
Павел Пилюгин из мест осуждения писал редко и только Федотье, последнее письмо от него было года два назад. И вот теперь пришел от него следующий конверт, старуха мяла его кривыми пальцами, переворачивала, даже понюхала несколько раз.
— От Пашеньки… внучоночка моего. Господи, очки-то где, Сонька? Очки-то! Али сама мне прочитай.
Она протянула ей конверт. Софья вскрыла его, вынула листок из ученической тетради, исписанный крупно фиолетовыми чернилами.
— «Здравствуй, бабушка…» — начала Софья.
— Ну, ну! — нетерпеливо воскликнула старуха.
— «Решил вот написать тебе еще одно письмо, последнее теперь, чтоб высказать все. А там, собравшись с духом, буду писать матери, прощенья у нее за все просить. Недавно только в разум-то я, дубина стоеросовая, вошел, да и понял, что ты ведь это мне, парнишке несмышленому, всю жизнь поломала…»
— Что? Чего-чего?! — качнулась Федотья и, чтобы не упасть, схватилась за край стола.
— Поломала… тут написано, — проговорила Софья, сама растерянная и удивленная, и тут же стала читать дальше: — «Ты, бабушка Федотья, злобой своей невинных детей погубить меня подбила, волком средь людей сделала…»
— Врешь… врешь ты-ы! — страшно захрипела Федотья. — Очки, грю, дай мне.
Софья открыла шкафчик, нашарила очки, протянула Федотье. Трясущимися руками она надела их, вырвала у Софьи листок.
С минуту она примерно глядела в него, читала что-то, медленно шевеля сухими, в крупных морщинах, как в глубоких трещинах, губами. Руки ее все тряслись, лицо все больше и больше серело, будто на виду покрывалось земляной пылью.
— Господи, да неужели очнулся Пашка?! — проговорила Софья, до которой, может быть, только сейчас и начал доходить смысл прочитанных ею слов. — Мама ведь заново возродится!
А Федотья, выронив письмо, подняла трясущиеся руки, зажала ладонями уши, будто в них колотился больной, разбивающий голову звон. Потом опала, рухнула на стул и со стула повалилась на пол.
— Бабушка! — Софья подхватила старуху, кое-как подтащила к кровати. — Бабушка, сейчас я тебе попить чего-нибудь… Капель сердечных…
Через неделю, так больше не сойдя с этой кровати и ни одного слова больше не промолвив, Федотья Пилюгина померла…
* * *
… Каждый день вставало над землей солнце, поднималось в бескрайнее небо, щедро освещало и крохотные деревеньки, и огромные каменные города. Освещало оно и печальные погосты вокруг бесчисленных селений, где люди находили свой последний и вечный приют, где навсегда утихомиривались человеческие страсти.
Всю жизнь Пилюгины враждовали с людьми, не останавливаясь ни перед огнем, ни перед кровью, а теперь накрытые двухметровым слоем холодной земли лежали неподалеку от тех, кого люто и смертельно ненавидели. Могилы Сасония и сына его Артемия давно сровнялись с землей, заросли едкой полынью, со времени смерти Федотьи никто их не приводил в порядок. Потихоньку проваливался и холмик над Федотьей. Поначалу Софья, сердобольная душа, тайком вырывала над местом ее захоронения сорную траву, а потом могила тоже стала приходить в запустение, исчезать.
Романовское кладбище было когда-то голым и оттого еще более печальным. Но Кузьма Тихомилов, отец Степана, велел перед своей смертью обсадить его тополями. Сейчас деревья были большими, в их ветвях каждую весну гнездились птицы, выводили многочисленное и громкоголосое потомство. А когда умолкали птичьи голоса, деревья все равно шумели о вечной и нескончаемой под щедрым солнцем жизни.
1979
Печаль полей
Похоронка на отца пришла как раз в тот день, когда Алешке Платонову исполнилось пятнадцать лет. Мать, распечатав конверт, охнула, бледными губами похватала, задыхаясь, воздух и рухнула на только что вымытый пол.
Потом мать отпаивали какие-то женщины, давали ей что-то нюхать. Алешка вышел из дома, побрел вдоль улицы. Она была самой крайней в их городе, дома скоро кончились, начались поля, березовые перелески. Алешка забрел в одну из таких рощиц и сел в траву, прислонившись спиной к дереву.
И только здесь заплакал, заскулил, тихонько подвывая. Он не хотел плакать, хотел перенести горе молча, для этого и ушел из города. Но сердце давило, оно словно истекало кровью, в животе была холодная пустота, и плач нельзя было сдержать, он рвался сам собой сквозь стиснутые зубы.
Здесь его и нашел Борька Чехлов. Он неслышно подошел сзади, постоял и тихонько сказал:
— Слышь, Алеха… Не надо, а?
Алешка плакал, но слез не было. А тут, после этих Борькиных слов, они вдруг хлынули — обильные и горячие.
— Иди ты! — зло крикнул Алешка, размазывая слезы кулаком, как ребенок.
Борис помолчал, потоптался. Под его ногами похрустывали прошлогодние дудки.
— Мой-то батя тоже там ведь, — сказал он печально.
Эти слова почему-то успокоили немного Алешку. Но он все сидел не поднимая головы, часто всхлипывая.
Борька тоже присел, снял фуражку. Из-за надорванной подкладки вынул клочок газеты, стал крутить самокрутку. В тот год, прячась от школьных учителей и родителей, они начали тайно покуривать.
— А ты хочешь? — спросил Борька. — Успокаивает.
— Давай…
Руки Алешки дрожали, но он все же свернул папиросу. Борис сунул ему зажигалку.
Это была тяжелая, медная зажигалка, выточенная из плоского куска металла. Борька выменял ее на рынке у какого-то старика за ведро картошки. Зажигалка давно и сильно нравилась Алешке, и Борис это знал. Нравилась потому, что это была все-таки машина, с ее помощью можно без труда и в любое время добыть огонь. Спички же в те годы были большой редкостью.
На их улице ни у кого из мальчишек не было зажигалки, и Борькино сокровище вызывало всеобщую зависть.
Алешка открутил колпачок, большим пальцем крутнул стальное колесико. Тотчас над фитильком вырос красноватый язычок пламени.
Прикурив, он дунул на пламя. Потом снова крутнул колесико. Потушил и еще раз крутнул. Зажигалка действовала безотказно.
В другое время Борька крикнул бы: «Дурак! Бензин-то знаешь почем?!» — и отобрал бы зажигалку. Сейчас он равнодушно смотрел на Алешкино занятие.
Помедлив, Алешка протянул Борьке зажигалку.
— Возьми себе, — сказал вдруг Борька.
Алешка непонимающе поглядел на друга: такую вещь — и ему!
— Бери, бери, — быстро сказал Борька. — Я давно решил тебе подарить ее в день рождения.
Алешка опустил зажигалку в карман, не испытывая почему-то никакой радости оттого, что стал обладателем этой драгоценной вещи. И вдруг подумал: его день рождения ни при чем, не будь похоронной, Борька никогда не подарил бы зажигалку, и ему, конечно, жалко ее.
От этих мыслей Алешке стало горько, слезы опять покатились из глаз. Он вынул из кармана подарок.
— Не надо мне…
— Да ты что? Я же от чистого сердца.
Это «от чистого сердца» вдруг взбесило Алешку. Он вскочил и закричал:
— Врешь! Врешь ты все! Жалостливый какой нашелся! Вот твой подарок… — И, размахнувшись, швырнул зажигалку в самые заросли.
Борька, когда Алешка закричал, поднялся, потом медленно сел.
