— Алеша…
Алексей обернулся. Перед ним стояла Шура. Она была одета в суконное, сильно потертое пальтишко, в руке держала ученический портфель, туго набитый книгами.
— А-а, — сказал Алексей. — Здравствуй.
— Здравствуй, здравствуй, — смеясь, сказала девушка. Было утро, апрельское солнце светило ей в глаза, и, видно, от этого они лучились.
— Ты откуда это так рано? — спросила она, помолчав.
— С завода я.
— Ага… А я в школу. Ну, до свидания.
Еще раз улыбнулась своими косыми глазами и побежала дальше, прижав к груди портфель обеими руками. Но вдруг обернулась и крикнула:
| — Ящерицу-то я тебе положу за шиворот!
Подошел Борька с полевой сумкой через плечо, тоже набитой учебниками.
— Привет рабочему классу! — крикнул он. — С кем это ты тут? А-а, Шурка… Ничего Агаша выросла.
Всех девчонок Борис называл почему-то Агашами. Алешке это не нравилось, но он никогда ничего не говорил Борису. А тут сказал:
— Зачем ты их так? У каждой свое имя есть.
— Много их сейчас, как подсолнухов на огороде… Разве упомнишь всех по именам? — ухмыльнулся Борис. И подозрительно вскинул глаза. — Постой, а что тебе-то?
— А что мне?
— Ты вроде за нее…
— Пошел ты, — сказал беззлобно Алексей, свернул папироску и прикурил от зажигалки, почти такой же, как у Бориса.
— Вот что значит рабочий класс! — сказал Борис, рассматривая зажигалку. — Теперь тебе такую штучку смастерить — плевое дело.
— Какая тут хитрость?
— А ведь я потерял, понимаешь, свою…
— Ну, возьми тогда, — сказал Алексей.
— Что ты! — Борис покачал тяжелую зажигалку на ладони. — Я обдираловкой не занимаюсь.
— Да бери, бери… Подумаешь, сокровище. Я себе еще сделаю.
Алексей все это говорил с удовольствием. Ему было приятно сознавать, что зажигалка теперь для него — пустяк, что он своими руками может сделать точно таких же сколько угодно. Только не увидел бы мастер Карпухин, он здорово греет за эти зажигалки.
— Тогда спасибо, браток. Вот уж спасибо! — сказал Борис. И глаза его блеснули от радости.
До самого дома потом Алексей вспоминал, как блеснули Борькины глаза, и про себя улыбался. Еще он думал, что Шурка Ильина нисколько не выросла с прошлого лета, она такая же, как тогда, в июле, и напрасно Борис называет ее Агашей… А про ящерицу не забыла…
Ящерицу она действительно сунула ему за воротник. Это случилось через месяц, в День Победы, девятого мая.
В этот день в городе творилось невообразимое. Гремела музыка, на улицах и площадях бурлил народ. Алешкина мать смотрела в окно и тихонько плакала.
На душе у Алексея было как-то странно — одновременно и легко, и немного тоскливо, обидно. Он вышел из дома и пошел, как в тот, прошлогодний июльский день, вдоль улицы, за город. Выходя на улицу, он увидел Борькиного отца, приехавшего из госпиталя за три месяца до Победы. Он, немного пьяненький, сидел на крыльце, глядел на толпы людей, валивших мимо дома, а слабый ветерок шевелил пустой рукав его гимнастерки.
За городом тоже было много народу. Кое-где пиликали гармошки. Люди группами сидели на молоденькой, только-только полезшей из земли, травке, пили водку и самодельное пиво, плясали, смеялись и плакали.
Здесь ветерок был покрепче, чем на городской улице, он освежал скуластое Алешкино лицо, успокаивал.
Алексею сейчас хотелось побыть одному, совсем одному. Просто так посидеть где-нибудь в одиночестве, погрустить, что ли. И он вошел в тот самый перелесок, где сидел и плакал в прошлом году, сел почти на то же самое место. «А интересно, прилетит ли прошлогодняя ворона?» — почему-то подумал он и взглянул на березу. Вороны там не было. И ему не хотелось, чтобы она прилетела.
Сюда почти не доносились возбужденные голоса и песни, и здесь совсем не было ветра. Пахло нагретой землей и молодыми, не окрепшими еще и клейкими березовыми листьями.
Шура подошла, по обыкновению, неслышно и опустила ему за ворот ящерицу. Сперва Алешка не понял, что произошло, он только вскочил и удивленно глядел на девушку. Она показала ему язык, а потом спросила:
— Ну, будешь меня ящерицей называть?
В это время что-то зашевелилось под рубахой, зацарапалось. Алексей обо всем догадался, сбросил пиджак и, подпрыгивая, начал торопливо выдергивать заправленную в брюки рубаху, чтобы вытряхнуть ящерицу, Шура сперва хохотала, потом подбежала к Алексею, схватила за руки.
— Пусть, пусть она тебя пощекочет…
— Уйди! — зеленея, прокричал Алексей.
Ящерица выпала, девушка хотела ее снова поймать, пригнувшись, побежала, хлопая по траве ладошкой.
— Не трожь, говорю! — крикнул Алексей, кинулся следом, но запнулся о что-то, с размаху упал на девушку и покатился вместе с ней по траве. Шура хохотала, тоненько, пронзительно повизгивая. Когда они перестали катиться, Алексей схватил ее руки и зачем-то прижал к земле.
— Не трогай эту тварь, — выдохнул он ей прямо в лицо.
— Тебе-то что, — ответила, все еще смеясь, Шура, пробуя освободить руки, сбросить с себя Алешкино тело.
Потом она затихла, улыбка на ее лице стала гаснуть, стираться. Она лежала и рассматривала его лицо — лоб, глаза, нос, губы. Рассматривала так, будто никогда раньше не видела Алексея. Ее длинные ресницы подрагивали, и темные большие зрачки за этими ресницами подрагивали, а к волосам на виске прилип сухой березовый листок.
Больше Алексей ничего не мог рассмотреть. Он услышал, как под старенькой, вытертой Шуриной кофточкой часто, как молоточек, стучит девичье сердце, и ему в голову ударил со звоном жар…
Он отпустил ее руки и сел. Шура тоже мгновенно поднялась, одернула платье на ногах и стремительно поджала их под себя. Они сидели глядя в разные стороны. И молчали. Наконец Алексей проговорил:
— Выдумала тоже… тварь ведь… как не противно.
Он говорил и не узнавал своего голоса.
— А зачем ты меня обзываешь?
Молча они посидели еще с минуту.
— Ну я пойду, — сказала Шура. — Только ты не смотри на меня, ладно?
— Иди…
Девушка пошла, он слышал, как затихают ее шаги. Алексею очень хотелось посмотреть ей вслед, но он не решался.
Наконец не выдержал, обернулся. Шура шла медленно, опустив голову, точно высматривала что-то в траве…
Шура ушла, а он все сидел, видел перед собой, как наяву, ее темно-карие раскосые, смеющиеся глаза. Чтобы стряхнуть наваждение, крепко жмурился, но это не помогало, глаза ее только перестали смеяться и, чуть подрагивая, с любопытством и удивлением разглядывали его лицо… Вздрагивали ее зрачки, вздрагивали длинные ресницы. И желтел, желтел березовый листок в ее черных волосах.
И непонятно, когда это произошло — то ли в те минуты, когда он видел перед собой ее раскосые глаза, сделавшиеся вдруг серьезными, или несколькими минутами раньше, когда он услышал торопливый и тревожный стук ее сердца, — только это произошло: словно кто плеснул ведро воды на раскаленную каменку, вода мгновенно превратилась в сухой жгучий пар, и этот пар высушил все во рту, затуманил сознание и с каждым вздохом сильнее и больнее начал обжигать все внутри.
Это чувство пришло и испугало его: ведь она еще ученица, школьница. Ее учат те же учителя, что учили и его, Алексея, и что они теперь подумают о нем?!
Месяца два он избегал встреч и постоянно думал о ней, вспоминал, как она лежала, раскинувшись, на траве, и краснел.
Однажды он колол во дворе своего дома березовые и осиновые чурки. Шура пробежала мимо и помахала рукой, засмеялась. Алексей сел на чурку и долго сидел в каком-то забытьи, пока не окликнула мать из дома:
— Что мокнешь-то? Айда ужинать.
Действительно, давно накрапывал дождик, смочил уже землю, а он и не заметил.
В другой раз, возвращаясь с работы, он встретился с Шурой нос к носу на улице. Девушка вывернулась из переулка. Он вздрогнул и растерянно ступил в сторону, давая ей дорогу. Но она остановилась и вскинула на него ресницы. Алексей, чувствуя, что опять краснеет, опустил глаза.
— Ты что такой? — спросила Шура и хохотнула.
— Ничего… с работы я, — проговорил Алексей, чувствуя, что говорит не то, что выглядит перед ней неуклюже и жалко.
— Бирюк прямо какой-то, ей-богу…
Был вечер, за крышами домов полыхал закат, в высоких тополях колготились грачи. Шура поглядела на располосованное небо поверх домов, на грачей и сказала:
— Хорошо.
— Что тут хорошего! Орут эти грачи, как бабы на базаре.
Шура опять взглянула на него, увидела своими раскосыми глазами кого-то сбоку и обернулась.
Из переулка выкатил на велосипеде Борис и остановился возле них.
— Приветик рабочему классу. Что, любуетесь? — И Борька, задрав голову, стал глядеть на грачей. — Ишь, запорожцы.
Девушка улыбнулась Борьке. Алексей это сразу понял и еще больше помрачнел.
— Ну, Шурка, давай, прокачу.
— Правда? — обрадовалась она. — Ой, Чехол!
