Но бить его не стали, а Иван крикнул тому, не узнанному Лёнькой:
– Поведём в борцовскую контору. Там разберёмся, что за человек.
Уже когда переводили Лёньку через речушку, и он зачерпнул ботинками обжигающе холодной воды, по голосу узнал Лёнька, что второй человек – Симка Боровков, племянник того военного дезертира.
– Отпустите меня, ребята, – захрипел Лёнька.
– Да это никак молодой Глухов! – крикнул обрадованно Симка.
Теперь Лёнька отчётливо понимал – напрасны его просьбы. Уж кто-кто, а Симка, как и вся их родня, с презрением относились к Глуховым, никак не могли простить проступок среднего брата Лёньки.
Они вели Лёньку напрямик через молоканскую усадьбу, и что-то оборвалось в душе, даже чёрной кошкой мелькнула мысль: ну и чёрт с ней, не всё ли равно, когда кончится жизнь – сейчас или через несколько лет? Всё равно у человеческой жизни есть один конец – смерть, и к этому надо готовиться. Но мысль эта заставила вздрогнуть – да что это он, Лёнька, страх на себя нагоняет? Ему ещё жить да жить, любоваться вот этими звёздами и луной, криворотой и лукавой, что освещала сейчас их тускло.
Возникла в душе злоба на Серёгу: вот сволочь, говорил, что прикроет, как боец в засаде остался, а где он? Уснул спьяну или струсил? Так не поступают настоящие друзья. Если бы стрельнул Серёга, не осмелели бы эти двое из толпы, разбежались бы… Эх-х, нет, наверное, предела человеческой подлости!
Лёньку привели в контору, и Симка начал срывать с него маску, стаскивать халат, и когда при свете лампы, зажжённой сторожем, увидел лицо Лёньки, сказал злорадно:
– Да он пьяный, сосунок!
Давно выветрился хмель из Лёнькиной головы, сразу, как только его схватили, и он сказал с презреньем:
– А ты меня поил?
– Тогда зачем так вырядился?
– Девок хотел попугать.
Они усадили Лёньку на лавку, рядом сел Иван, и Симка приказал сторожу:
– Беги за председателем!
Бабкин появился через несколько минут, прибежал запыхавшийся, рвался светлый парок изо рта, на лбу блестели, как стылая роса, капельки пота. Он молча подскочил к Лёньке, начал молотить его тяжеленными кулаками в лицо. Противная сладковатая сукровица образовалась во рту, из глаз посыпались искры, на секунду плотной пеленой заволокло зрение, в груди возник ледяной ком.
Выстрел, сухой, как щелчок, как звук сломанной ветки, раздался за окном, и Лёнька с трудом разодрал глаза, увидев, как, неестественно выкинув руки, валился Бабкин. Стукнуло в голове: да это Серёга стреляет, его выручает друг! Надо было бежать, пока суматоха царит в правлении, пока охранники Лёньки склонились над упавшим и закатившим глаза председателем. Но от побоев Лёнька не мог даже шевельнуться и тоже бесчувственно повалился на пол.
Серёгу нашли на третий день в той же Угольной окладне. Несколько милиционеров обложили его как волка, сквозь могучий бурьян пробирались, пригнув головы. Егоров поднялся на взгорок, бросил наган в сторону, хрипло пробасил:
– Не стреляйте, ребята! Я сам сдаюсь.
Впрочем, ничего этого не видел Лёнька. Его, избитого и связанного, ещё в первое утро увезли в Хворостинку.
Вместо эпилога
В середине октября в Хворостинке должен был состояться суд над Егоровым и Лёнькой. Андрей, тяжело переживший всю эту трагедию, не хотел ехать на суд, но Ольга кинулась в плач: да разве так можно? Ну, совершил Лёнька проступок по молодости, но ведь не он убивал человека! Рвался её высокий голос, слёзы текли по щекам, горячие, светлые, и Андрею стало жалко жену до боли.
Словно прозрение наступило в голове после этой домашней сцены: а ведь в чём-то она права, Ольга! Всё смешалось в Лёнькиной судьбе: и бесшабашная его молодая жизнь, и это проклятое ФЗО, против которого так выступал Андрей, и неизвестно как окрутивший, задурманивший его молодую голову туманом Серёга, Симка, попытавшийся на младшем Глухове выместить свою родовую неприязнь. А Бабкин? Почему он-то набросился на Лёньку с кулаками? Смертным ведь боем лупил парнишку! Может быть, из-за него, Андрея, из-за того холодного и злого разговора о сыне-докторе?
Сложна и запутана жизнь, она, как клубок с нитями, всё мешает в одну кучу – доброе и злое, смешное и драматическое, грусть и безмятежную радость. Но в этом клубке надо выбирать нужную нить: чтоб меньше было душевных ран и рубцов в сознании. Разве не права Ольга, что, оборви сейчас Андрей связь с Лёнькой и, как знать: надорвётся душа от тяжести, лопнет, как натянутая струна – и выйдет из человека в будущем затравленный зверь, матёрый волчище, который с рёвом будет бросаться на людей. И наоборот, поддержи веру, помоги больше не оступиться – и из призрачных надежд вырастет у человека вера, окрепнут крылья. Он молодой, Лёнька, у него вся жизнь впереди.
Они взяли телегу в колхозе, поехали в райцентр. Целых два дня хлопотала Ольга у плиты, приготовила курицу, насушила сухарей, в банки наложила варёной картошки, пареной тыквы – чем богаты, тем и рады. Ехали они в дождь, мелкий, нудный, и Ольга сказала, что это к хорошему исходу – самая удачная примета – уезжать в дождь из родного дома.
У Ольги за последнее время округлился живот, немного подурнело лицо, но глаза светились каким-то неистребимым светом. И вообще, Ольга сильно изменилась – стала ровнее, спокойнее (последние слёзы про Лёньку в расчёт брать не надо), будто наливалась соками жизни, как наливаются осенью яблоки в саду. В походке её появились замедленная плавность, величавость и достоинство. Впервые открывал для себя Андрей таинство женской души, готовящейся к материнству, и поразился высокому смыслу природы, на глазах удивительно преображающей женщину, наполняющей её силой и глубокой нежностью.
Ольга многих знала в райцентре, и уж, конечно, прокурора Любовь Ивановну Плотникову. Через неё она добилась свидания с Лёнькой, тот пришёл в комнату при милиции немного смущённый – слепо, точно со сна, заморгал глазами. Ольга первой бросилась к нему, порывисто обняла, и у Лёньки брызнули слёзы из глаз. Потом подошёл Андрей, хлопнул его по плечу:
– Как ты, Лёня?
– Ничего, держусь!
– Надо держаться. Да и не виноват ты!
Что-то изменилось в Лёньке. Андрею хотелось сейчас проникнуть в его голову, сердце, думы, правильно их настроить, как музыкальный инструмент, только разве это дано? Но кажется, и сам Лёнька много передумал и перечувствовал, иначе бы не запомнил эту мудрую фразу. Значит, понимает брат, что несёт он ответственность за свои дела, раскаивается, скребёт в кровь душу, и не надо ему мешать. Придёт самоочищение, как дождём смоет всю грязь и нечисть!
Суд был на следующий день, и Лёнька спокойно вынес приговор: его, как несовершеннолетнего, приговорили к трём годам пребывания в колонии, а Егорову размотали на всю катушку – пятнадцать лет. За убийство и незаконное хранение оружия.
После суда Лёньке разрешили проститься с родственниками, и он подошёл, грустно склонив голову, а потом упал на колени:
– Прости меня, Ольга!
Андрей и охранник подняли Лёньку с грязного пола, а Ольга смущённо спросила:
– За что ж тебя простить, Леонид?
– Помнишь пропажу свою? Это я сделал. Ты уж прости меня. Мы тогда с ремеслухи сбежали, ну и…
– Ладно, Лёня, не думай об этом.
Только уже при выходе из суда брызнули из глаз Ольги слёзы; справилась и с этим, затихла на время на повозке, и только когда обогнали они высокого, без фуражки, кудлатого мужика, вдруг крикнула Андрею:
– Остановись, пожалуйста!
Натянул вожжи Андрей, и Ольга спрыгнула с повозки, побежала к мужчине. Они о чём-то оживлённо беседовали, кудлатый крепыш размахивал руками.
Ольга прыгнула на телегу, спросила у Андрея:
– Знаешь, кого я встретила?
– Кого?
– Бывшего товарковского председателя Егора Степановича. Ему двенадцать лет за убийство давали, а сейчас выпустили!
– Почему?
– Невинным оказался. Шальнева, оказывается, братья Ёжиковы из их села убили. Сами и признались…
В Парамзино они приехали перед вечером.
Ольги уже не было – она сошла около дома и наверняка теперь хлопочет об обеде и ужине одновременно, развела огонь. Сейчас бы вытянуть над этим огнём посиневшие пальцы, чтоб ощутили руки жар, до боли прогрелись.
Но неизвестно откуда вывернулся Колька Дашухин, задвигал простуженно носом, гундяво сказал:
– Андрей Фёдорович, вас на собрание просят!
«Какое ещё к чёрту собрание, – со злостью подумал Андрей. – Словно разжигает, как чертей к полуночи, всю эту маету вечером затевают».
– О чём собрание?
– Председателя избирать.
После гибели Бабкина председателя в колхозе не было, его обязанности исполнял Филатов. Ну и пусть исполняет, подумалось, ежа на ужа менять – только время терять.
– Иди, Коля, без меня. Скажешь, заболел дядя Андрей, домой пошёл. Ну его к лешему, это собрание.
