— Вообще-то машинка сложная и капризная, — согласился Саша Иванович. — Но лучше пока нет.
Потом они замолчали на какое-то время, пока Басаров вдруг не спросил:
— Слышь-ка, Саша Иванович, а ты сам родом откуда будешь?
— Из-под Оренбурга, — ответил Рязанцев. — А что?
— Степняк, значит? — уточнил Егор Харитонович. — Ну, и как, тянет в родное место?
— По правде сказать, не очень. Иногда только вспомнишь.
— Вот, вот! — Егор Харитонович укоризненно качнул головой. — Это я дорогой заметил, как сюда ехали. Все для тебя красиво, все для тебя мило… Ну, думаю себе, или ниточку Саша Иванович оборвал, что с родимым местом связывает, или по молодости годов такой. По себе буду судить. Раньше мне хоть где хорошо было, а нынче уже не то, вовсе не то!
Егор Харитонович бросил ключи на землю, закурил. Рязанцев, заинтересованный его словами, внимательнее прежнего глянул на Басарова и удивился. Лицо то же самое, что и какие-нибудь минуты назад — небольшое, скуластое, плохо выбритая щетина на подбородке топорщится грязными кустиками, — но оно вдруг наполнилось каким-то ярким живым светом, засияло все.
— Как к сорока годам подперло, так вроде магнитом и потянуло. Уж я ли миру не повидал! В таких местах, между протчим, бывать пришлось, — рай земной да и только. А у нас и смотреть-то вроде не на что. Ну березки там, ну осинники, ну клок соснового бора… Но свое ведь. Глянешь утречком после тумана да по солнышку, так сама слеза и наворачивается.
— А сам весной уехать хотел? — напомнил Рязанцев, посмеиваясь.
— Дуракам законы не писаны. Как поехал, так и приехал… Ерунда это на постном масле. А вот их я хорошо понимаю.
— Кого это? — не понял Рязанцев.
— Да хуторян наших. Того же деда Глазкова. Уж чего бы у сына не жить, а сбежал ведь! Сбежал! — Егор Харитонович довольно и радостно засмеялся, будто не старик Глазков, а сам он сделал это. — Я с камыша берегом домой ездил, через хутор. Тюкает себе топором, подлаживает. Ну и правильно делает, между протчим!
…У пресса они провозились до темноты. Когда вернулись в клуб, там стоял дружный храп. Принюхавшись, Егор Харитонович определил:
— Вермут пили гады! Если мне не оставили, на работу завтра не выйду. В знак протеста.
Напевая «Не ходите, девки, замуж, замужем невесело», Егор Харитонович потопал в столовую, где еще светились окошки. Рязанцев плелся позади.
Оказывается, мужики не только вино пили. Из привезенных с собой досок они сколотили длинный стол, скамейки, приладили новую дверь, установили привезенную из дому же газовую плиту. Краснощекая распаренная повариха Томка мыла посуду, а муж ее тракторист Семен Ипатов сидел на пороге и курил.
— Припоздались вы что-то, заработались! — проворковала Томка. Она налила две чашки борща, выставила на стол действительно бутылку вермута.
— Ваша доля, — сказал Семен. — Ребята хотели еще добавить, но Томка хай подняла на всю Кубань. Еле отбились.
— Вам только понюхать дай, — заворчала Томка, — потом не остановишь.
— Почему же? — возразил ей Семен. — После таких хлопот…
Егор Харитонович вилкой сковырнул колпачок с бутылки, вопросительно глянул на Рязанцева.
— Я пить не буду, — строго ответил Саша Иванович. — Из-за принципа.
— А я буду, между протчим. Тоже из-за принципа, — Басаров разлил вино в два стакана, но Рязанцев опять замотал головой. — Было бы предложено… Держи, Семен.
Семен покосился на Томку, но стакан взял.
— Ну, мужики, пускай пресс не ломается, тюки будут легкими, а работа веселая и непыльная, — сказал Егор Харитонович.
Выпив, он усердно заработал ложкой…
Спал Егор Харитонович плохо. Мелькали какие-то бессвязные сны о прошлом и настоящем, как кадры немого кино. Проснувшись, он глянул на часы: уже половина пятого.
— Па-адъем! Ка-анчай ночевать! — заорал Егор Харитонович. Приплясывая, он прошелся по сцене. — Первым номером нашей программы — частушки в исполнении знаменитого артиста Басарова!
— Егор Харитонович, не заводись, — подал от двери голос Рязанцев, поднятый раньше всех ответственностью, свалившейся на его молодую голову, каким-то томящим страхом, нетерпением скорее начать работу, чтобы наконец увидеть реальный смысл этого великого механизированного кочевья.
— Ах да, извините-простите! — воскликнул Егор Харитонович. — Я чуть не забыл, зачем мы сюда приехали.
— Первая смена начинает работу ровно в шесть часов, — еще раз напомнил Рязанцев.
— И до скольки? — спросил Иван Скородумов. Он поднимался без охоты, стонал, рассчитывая на жалость, но Костя Петраков тут же осадил его:
— Кончал бы, Иван, придуривать.
Вроде хорошо был настроен пресс, но сразу не пошел. То забивало прессовальную камеру, то путалась и секлась проволока, то вместо плотных прямоугольных тюков выскакивали косматые уроды.
— Вот вам и норма! — гундел Скородумов и злорадно хихикал. Развалясь на ворохе соломы, Иван позевывал и зорко изучал подходы к недалекому саду.
Весь в пыли и мазуте, сверкая белками глаз и ощеренными зубами, поминая святых и угодников, Егор Харитонович метался вокруг пресса. В такую минуту к нему не подходи. Костя Петраков сунулся было помочь, но Басаров только зарычал и беззвучно затопал по соломе.
— Как знаешь, — Костя пожал плечами и удалился к мужикам. Те сидели в отдалении и от нечего делать дымили папиросами.
Иван Скородумов не выдержал соблазна. Прихватив пустое ведро, он мелкими перебежками двинулся к саду.
— Иван свое дело туго знает, — заговорили мужики.
— Вот и яблочков попробуем.
— Угостит он тебя, разевай рот шире!
Пока гадали, Иван уже обратно путь держит. Да бегом. За ним, заливаясь, гнался здоровенный пегий пес, за псом семенил старик и сипло кричал:
— Тарзан! Тарзан! Вернись!
Иван вдруг споткнулся и упал, дрыгая ногами. Пес наскочил на него, сделал круг, назидательно гавкнул и потрусил обратно. Иван боязливо поднял голову, позыркал по сторонам, встряхнулся уткою. В одной руке ведро, а другой ощупывает себя.
— Дожили! — заскрипел он, швыряя ведро в солому. — Собаками народ травят! Вот! Новые штаны распластал гад!
Скоро опять появился старик сторож, на этот раз с корзиной.
— Здравствуйте, люди добрые! — звонко и певуче заговорил он. — Кто тут у вас такой шустрый — по чужим садам шастать? Пришел бы да спросил, разве ж мне жалко… Угощайтесь, мужички, — пригласил старик.
Опять до темноты провозились Рязанцев и Басаров с регулировкой, поругиваясь, как недавно на строительстве плавающей косилки.
…Да, непростое и нелегкое это дело оказалось — подкидывать к прессу вилами пушистую, вроде невесомую соломку и убирать аккуратно обвязанные проволокой тючки. Но когда час за часом ненасытная пасть пресса глотает и глотает солому, когда земля скрипит на зубах, когда неослабно палит солнце, монотонность работы начинает угнетать, давить. Кажется, выкладывались хомутовцы до предела сил, а дневная выработка две недели колебалась между десятью и пятнадцатью тоннами.
Уже приученный Глазковым «думать с помощью ума» Саша Иванович пытался понять, отчего вдруг возникают сбои, рисовал графики и схемы, перекладывая на них один, другой, третий рабочий день. Но никаких закономерностей обнаружить не мог.
— Да что ты маешься? — отечески жалел его Егор Харитонович. — Вкалываем — будь здоров! Или хочешь, между протчим, чтоб мы и ночью работали? Оно бы можно, но кто днем эту заразу обслуживать станет? Тут, видать, предел наших возможностей и сил. Потолок!
— К-какой там предел! — Саша Иванович смотрел на Басарова чуть помешанными от умственных напряжений глазами. — В других хозяйствах дают на пресс больше двадцати тонн. На вот, почитай, если не веришь. — Он сунул Егору Харитоновичу свежую листовку областного штаба, размещенного в Краснодаре. — Вот же черным по белому написано: четкая организация работы позволила довести дневную выработку до двадцати шести тонн…
— Может, это просто так написали? — высказал свое соображение Егор Харитонович. — Для агитации. Разным губошлепам, вроде нас, дух подымать.
— Не г-городи огород на пустом месте, — посоветовал ему Саша Иванович. — Давай лучше думать, откуда у нас берутся простои. Почему такие долгие перекуры?
— Здрасте! — удивился Басаров. — Что ж теперь — весь день не куря вкалывать?
— Ты не заводись, — строго попросил Саша Иванович. — Ты думай, мозгой шевели.
— Нечего тут голову ломать. Давай лучше мужиков спросим, они, между протчим, не дурнее нас с тобой. За исключением Ивана.
— Прежде чем спрашивать, — рассудил Рязанцев, — я хочу иметь свое мнение и предложения.
Егор Харитонович скоблит затылок, изображает на лице огромную умственную работу: нижняя губа прикушена, лоб в морщинах, бровешки строго сдвинуты, взгляд неподвижен и пронзителен.
