Только эти ребята не надеялись и не паниковали, они боролись. Выучка, здравый смысл и спасательные жилеты вытянули их на поверхность, и Натаниель, разбив волну, набрав наконец полные легкие прекрасного, мокрого, соленого воздуха и оглядевшись, увидел вокруг головы, хватающие воздух ртами, и темные поплавки пустых каноэ.
Каноэ были главным, это не требовало обсуждений. Натаниель подплыл к ближайшему, зажал нейлоновый фалинь зубами, чтобы руки были свободны. Услышав высокий захлебывающийся крик, огляделся, увидел на фоне звезд машущий рукой силуэт, увидел в сумраке, что его спутники понемногу продвигаются к машущему, и присоединился к ним.
Конечно, их собрала Жозефина. Натаниель, пересчитав головы, пересчитав светящиеся полоски, насчитал семерых, хотя сомневался, пока не собрались все, вместе поднимаясь и опускаясь на высокой зыби. Семеро — значит, вся команда, никто не пропал, но из этих семерых только трое сохранили свои каноэ.
Мало. Подтянувшись как можно выше на каноэ, которое привел он сам, пока челнок не ушел под воду, вывернувшись из-под него, Натаниель решил, что различает еще две узкие тени, медленно уплывающие в темноту. Он вынул фалинь изо рта и сунул конец в руку ближайшему, Раулю, буркнул: «Держи, ради бога» — и поплыл за ними. Он плыл быстро, чтобы согреться и догнать, а надо было бы медленно, чтобы сохранить энергию и выжить.
Ему вслед что-то резко выкрикнула Жозефина, но он не стал задерживаться. Если она сама не понимает, некогда объяснять.
Во вздымающейся тяжелой темноте с постоянно ныряющим и опрокидывающимся горизонтом трудно было ориентироваться, глаза жгло взбаламученной ветром соленой пеной, хотя он плыл, держа голову над водой и не жмурясь, отыскивая глазами то каноэ, то звезду, по которой держал направление. Холод вампиром высасывал из мышц остатки тепла; без гидрокостюмов, прикинул он, они погибли бы через час. С помощью костюмов, ума и удачи можно продержаться часа три-четыре. Но не до утра. До сих пор он сомневался, теперь был уверен.
Ум у них был, удачу можно создать или поймать, как ловил ее сейчас он, — удачу, не позволившую пропасть этим двум каноэ.
Упорства в нем было не меньше, чем силы, его готовили отчасти как раз для таких ситуаций и, разумеется, послали сюда, чтобы испытать в них. Он в конце концов поймал удачу и привел ее обратно, хотя удерживать в зубах два каноэ было куда тяжелее, чем одно, и добраться к остальным против течения оказалось еще труднее, чем отыскать их.
— Зачем это? — возмутилась Жозефина, когда он добрался до них. — У нас и так достаточно, чтобы держаться на плаву, нам не нужно по одному на каждого.
Они уже держались, взбираясь по двое, по трое на каноэ, и только лениво шевелили ногами, чтобы разгонять кровь, но он сказал:
— Нет, можно устроить лучше. Смотри, из пяти можно сделать раму: четыре поставить квадратом, а пятое — по диагонали, чтобы они не съезжались. Скрепим их фалинями. Тогда некоторые смогут совсем выбраться из воды — те, кому больше всего нужен отдых. И мы сможем отдыхать по очереди, поддерживать друг друга…
И снова он был прав, и они это поняли. Никто не стал спорить. И снова никто из них не испытывал благодарности, хотя он, возможно, сейчас спасал им жизнь. Он видел озлобленность на их лицах ясно как днем. И знал, что они видят ее друг в друге, и это вдруг показалось опасным. Огонь и вода, непреодолимые силы собирались против него, а он не знал иного способа встретить их, как только стараться еще больше, стать еще лучше.
И потому именно Натаниель плавал от каноэ к каноэ, переворачивая те, которые еще не перевернулись вверх килем, и стягивал их вместе, и онемевшими пальцами вязал узлы на нейлоновых канатах, воплощая свой замысел: плот, чтобы поддерживать обессиленные тела.
И потому именно Натаниель помогал самым маленьким, самым замерзшим, самым усталым забраться на плот и показывал, как лучше держаться на скользких корпусах; и Натаниель последним потянулся к плоту, чтобы схватиться и держаться, не давая течению затянуть себя в глубину.
И только Натаниеля недосчитались, когда прожектор вертолета наконец нащупал их, после того как двадцать минут шарил по темной воде.
Разум спит, и конечно, все рукоплещут выдержке команды, утешают их, потерявших товарища, и не жалеют для репортеров историй о гениальном мальчике, оказавшемся героем и пожертвовавшем собой для спасения других.
И конечно, никто в лагере не верит этим рассказам. Разум спит, да, но не настолько крепко. Ему не снятся сказки.
Молва расходится без слов: никто из команды не говорил о Натаниеле, но слухи все же распространялись. В сознании людей возникала картина: темная вода и решительные лица: «Он не будет живым героем, мы не станем больше участниками его триумфа. Хватит…»
Темная вода и решительные лица. «Некуда! Нет места!» И руки, которые отталкивают и бьют, щиплют, впиваются ногтями в лицо и глаза. Слишком много рук и слишком много ненависти — вот что мерещится всем в лагере.
Но это тоже сон, хотя, быть может, этот сон ближе к истине.
Тревожную кнопку нашли привязанной в углу плота из каноэ, под водой, но с антенной, торчащей вверх. Привязанной и зажатой, сознательно включенной, и никто из команды об этом не упомянул.
Ее оставил там Натаниель, включил, оставил и пропал. И быть может, ребята в самом деле, как все втайне уверены, оттолкнули его, но тех из организаторов, кто знает о кнопке, мучит другое предположение.
Может быть, столкнувшись с активной, беспощадной враждебностью команды, Натаниель в ту минуту представил себе такой же целую жизнь и сделал свой выбор. Начни с нуля, учись быстро. Может быть, следуя подсказке пульсирующей раны в ладони, он незаметно привязал спасительную для них кнопку, и повернул, и уплыл от них.
Может быть, в конечном счете это они оказались недостаточно хороши, может быть, это мир проиграл. Эта мысль преследует тех немногих, кто знает. И нет, они не говорят об этом между собой.
Разум спит, и их прекрасные дети не остаются с ними.
Но в замке остается доктор, и жители деревни не отчаиваются. Они забывают о погасшем свете и всё ждут рассвета. В следующий раз, повторяют они про себя. В следующий раз, говорят они друг другу.
И в этот раз, и в следующий раз, и каждый раз они выстраиваются в очередь, чтобы отдать то, что могут, и отдают с радостью. Доктор оказывает им честь, принимая то, что они имеют. То, что ценят больше всего, они отдают легче всего, и что тут нового?
МЭНЛИ УЭЙД ВЕЛЛМАН
Pithecanthropus Rejectus[17]
Мэнли Уэйд Веллман (1903–1986) родился в португальской Западной Африке. В 1930-х и 1940-х годах он считался одним из крупнейших палповых беллетристов, на его счету семьдесят пять книг и более двухсот рассказов. За время своей долгой и успешной карьеры Веллман работал практически во всех жанрах, включая биографии, детективы, научную фантастику, фэнтези, хоррор, занимался подростковой и региональной литературой.
Писатель дважды завоевал Всемирную премию фэнтези, лучшие из его рассказов представлены в сборниках «Кто боится дьявола?» («Who Fears the Devil?») (экранизированном в 1972 году), «Худшее впереди» («Worse Things Waiting»), «Одинокие бдения» («Lonely Vigils») и «В низине» («The Valley So Low»).
«Pithecanthropus Rejectus» считается одним из лучших рассказов автора в жанре научной фантастики. И тем не менее это произведение вызвало возмущение молодого Лестера дель Рея, который, прочтя его на Рождество, сам взялся сочинять научную фантастику, чтобы доказать, что может лучше. Это было примечательное начало писательской карьеры.
Мои первые воспоминания не отличаются от воспоминаний обычного человеческого ребенка — детская, игрушки, взрослые, серьезно произносящие непонятные слова над картами, пленками и шкалами приборов. Нет, пожалуй, последнего, то есть наблюдений, было больше обычного. Моим постоянным товарищем был толстый голубоглазый младенец, который пускал слюни, курлыкал и с трудом ползал по линолеуму детской, когда я проворно бегал туда-сюда, взбирался на столы и столбики кровати, а то и на секретер.
Иногда мне бывало его жаль. Но он был на удивление радостным и здоровым и, по-видимому, никогда не испытывал пугающих приступов боли в голове и челюстях, которые временами мучили меня. Научившись говорить и понимать, я узнал причину этих болей. Мне рассказала о ней высокая улыбчивая светловолосая женщина, научившая меня называть ее мамой. Она объяснила, что я родился без отверстия в верхней части черепа — так необходимого для роста костей и мозга, и что высокий хозяин дома — «доктор» — сделал такое отверстие, управлял ростом мозга, а позднее закрыл дыру серебряной пластиной. И челюсти мне тоже надставили серебром, потому что мои были слишком мелкими и узкими, чтобы дать свободу языку. Он сделал мне подбородок и перекроил несколько мышц языка, так что я смог говорить. Я научился за несколько месяцев, раньше младенца. Я научился выговаривать «мама», «доктор» и называть младенца Сидни, а себя — Конго. Впоследствии я научился выражать свои потребности, хотя, как видно из этих записок, я так и не начал, и никогда не научусь, говорить бегло.
